Девица, судя по всему, очень встревожена тем, что хозяйки до сих пор нет. И вот она бросается бежать по бульвару, а я бегу рядом с ней, взяв ее под локоток, весьма соблазнительный. По пути она на ходу бросает мне отдельные фразы на разных языках, вследствие чего я понимаю ее с пятого на десятое. Вот ее история: она уроженка Венеции, в Вену ее привезла госпожа, а та — француженка; так что, как она сама очень мило мне это объяснила, девица не знает толком ни одного языка, но немножко говорит на трех. Поистине, такое встречается только в комедиях Макьявелли и Мольера. Имя ее Катарина Коласса. Я объясняю ей на хорошем немецком языке (понимает она его хорошо, но говорит на нем плохо), что уже не в силах с ней расстаться, и тут же на ходу сочиняю ей этакий довольно миленький мадригал. К этому времени мы уже стоим перед ее домом; она просит меня обождать, уходит, но тут же возвращается: оказывается, госпожа уже в театре, и ей надобно скорей туда воротиться.
Вернувшись к дверям театра, я вновь предлагаю ей место в ложе авансцены, но она вновь отказывается и покупает себе билет во второй ярус, куда вынужден последовать за ней и я, к вящему удивлению капельдинера, поскольку у меня был билет в первый. Здесь моя девица приходит в неистовый восторг, обнаружив свою госпожу сидящей в ложе с каким-то усатым господином, и тут же спускается вниз, чтобы с ней поговорить. Придя обратно, она заявляет, что спектакль скучный и лучше нам пойти погулять. А между тем давалась пьеса госпожи Бирх-Пфейфер[267] («Робер-Тигр»), которая, впрочем, и в самом деле не стоила доброго слова. Итак, мы отправляемся с ней в сторону Пратера, и уж тут я, как ты понимаешь, пускаю в ход все ухищрения соблазнителя.
Друг мой, представь себе красавицу, именно такую, о которой мы столько раз мечтали, идеальную женщину с картин итальянских мастеров, этакую венецианку Гоцци — bionda e grassota[268] — живую, во плоти! Мне жаль, что я не владею языком живописцев, чтобы точнее описать ее черты. Вообрази себе очаровательную белокурую головку, белое личико с кожей гладкой, словно атлас, так что кажется, будто ее сохраняли под стеклом; благородные черты, римский нос, высокий лоб, губки, словно вишенки, пониже — голубиную шейку, полную, пухлую, схваченную бисерным ожерельем, еще пониже — белые крепкие плечи, в которых угадывается одновременно и сила Геркулеса, и слабость двухлетнего ребенка. Я объяснил красотке, что она мне нравится особенно еще и тем, что является, если можно так выразиться, «австро-венецианкой» и тем самым воплощает в себе «Священную Римскую империю» — аргумент этот, судя по всему, не произвел на нее особенного впечатления.
Я проводил ее домой через целый лабиринт довольно запутанных улиц. Так как я не очень понимал, каким образом смогу вновь найти ее, она снизошла до того, что записала мне свой адрес, остановившись для этого под уличным фонарем, — посылаю тебе этот клочок бумаги, чтобы ты мог убедиться, что почерк ее так же трудно разобрать, как и ее речь. Боюсь, что эти каракули написаны ни на каком языке, поэтому на полях записки ты увидишь начертанный моей рукой маршрут, который должен был придать мне уверенности, что я сумею узнать ее дом.
А теперь вот тебе и продолжение сего приключения. Она назначила мне свидание на улице нынче в полдень. Я пришел пораньше и встал на часах перед ее домом под благословенным номером 189. Так как она не появлялась, я, подождав, сам отправился наверх. На площадке лестницы я обнаружил какую-то старуху, которая хлопотала у большой плиты, а так как «где старушка, там рядом и молодушка», я обратился к ней, и она, улыбнувшись, велела мне подождать. Пять минут спустя в дверях появилась моя очаровательная блондинка и пригласила меня войти. Вхожу в большую комнату, где она вместе со своей госпожой сидит за завтраком; мне она предлагает сесть позади ее стула. Дама — длинная и костлявая особа — оборачивается ко мне, по-французски осведомляется о моем имени и начинает подробно расспрашивать меня о моих обстоятельствах и намерениях. Выслушав меня, она говорит:
267
268