Что касается женщин, то, за исключением нескольких венгерок в полугреческих одеяниях, они обычно одеты весьма просто, почти все красивы, стройны, прекрасно сложены, чаще всего белокуры, с великолепным цветом лица, и все они с упоением танцуют вальс. Едва зазвучит оркестр, как они уже вскакивают из-за столов, оставляя недопитый стакан или недоконченный ужин, и тогда среди шума голосов и топота ног, в облаках табачного дыма возникает настоящий вихрь вальсов и галопов, подобного которому я никогда еще не видел. Это совсем не похоже на наши танцульки у городских застав, эти робкие вакханалии парижских гуляк под недреманным оком блюдущих общественное Целомудрие муниципальных стражей, суровыми атлантами стоящих поодаль. Здесь никакого муниципалитета нет и в помине, во всяком случае ничего того, что заменяет в Вене это учреждение. Вальс — единственный танец, который танцует здесь народ, но этот вальс их не иначе как тот самый, что танцевался во время языческих оргий или древнего шабаша. Гёте, несомненно, взял его за образец, когда описывал Вальпургиеву ночь и заставил Фауста кружиться в объятиях той бешеной ведьмы, из очаровательного ротика которой от упоения выскакивали красные мышки.
И однако — ничего нарочито непристойного, никаких двусмысленных жестов в самозабвенных этих плясках, от которых покраснели бы наши развращенные жители предместий; все просто, все естественно, как природа, как любовь; в вальсе этом есть сладострастие, но нет похотливости — он достоин пылкого и простодушного народа, никогда не читавшего Вольтера и не распевающего песенок Беранже. Поражает здесь и выносливость мужчин, и спокойная грация этих неутомимых женщин, ухитряющихся неизменно сохранять свою свежесть — им нечего опасаться того, что под утро у них окажутся усталые, поблекшие лица. К тому же следует прибавить, что их кавалеры им как будто совсем безразличны: они вальсируют с партнером, а не с определенным мужчиной; я еще, быть может, объясню тебе, до какого предела, по-видимому, простирают они эту свою внешнюю доступность, холодность и непринужденность.
Когда вальс кончается, все возвращаются к еде и питью, и тогда в глубине залы, позади некоего подобия прилавка, прикрытого скатертью и освещенного стоящими на нем свечами, появляются певцы либо фокусники; или — и это чаще всего — начинается представление драмы или комедии, которые играются безо всяких предварительных приготовлений. Есть в этом нечто и от театра, и от военного парада; но пьесы почти всегда очень забавные и исполняются весьма живо и естественно. Иногда здесь можно услышать маленькие оперы-буфф на итальянский манер con Pantalaone e Pulcinella[281]. Иной раз узкой сцены оказывается недостаточно, чтобы развернуть действие, и тогда актеры перекликаются между собой из различных концов залы; в середине ее даже происходят сражения между фигурантами, одетыми в соответствующие костюмы; прилавок превращается в осажденный город или судно, на которые напали корсары. Этими костюмами и обстановкой все и ограничивается, декорации здесь также отсутствуют, как в лондонских театрах времен Шекспира, нет даже дощечек с надписями, которые сообщали тогда зрителям, что тут находится город, а там — лес. По окончании пьесы, независимо от того, комедия это или фарс, каждый участник обращается к публике с куплетами на популярный здесь мотив, всегда один и тот же, который, по-видимому, очень нравится венцам; после этого артисты разбредаются по зале и, переходя от стола к столу, собирают комплименты и крейцеры. Актрисы и певички почти все прехорошенькие, они без стеснения присаживаются к столам, и нет такого ремесленника, студента или солдата, который не предложил бы им выпить из своего стакана; эти бедняжки лишь слегка пригубливают из него, но это учтивость, в которой они не могут отказать. Потом появляется еще какой-нибудь импровизатор или сочинитель, читающий стихи.