Весь этот правопорядок в высшей степени деспотичен, это бесспорно. Но хочешь не хочешь, а приходится убеждаться в том, что Австрия — это Китай в Европе[291]. Я преодолел ее Великую стену… Об одном только жалею, что нет в ней просвещенных мандаринов.
Подобная форма правления, когда бы при ней главенствовали люди просвещенные, в самом деле представляла бы меньше неудобств. Разрешить эту задачу и хотел Иосиф II[292], император-философ, весь пропитавшийся идеями Вольтера и энциклопедистов. Нынешнее правительство деспотически следует его традициям и, уже отнюдь не тяготея к философии, остается просто китайским.
В самом деле, мысль установить иерархию образованных людей сама по себе, возможно, и превосходна. Но в стране, где главенствует наследственное право, само собой подразумевается, что сын образованного человека непременно и сам человек образованный. Он получает положенное ему воспитание, он пишет стихи и трагедии в полном соответствии с тем, чему его научили в коллеже, и, считаясь наследником талантов своего отца, занимает его должность, не встречая ни у кого ни малейшего возражения. Если он совершенно бездарен, его наставник напишет за него исторический трактат, сборник стихов или героическую трагедию, и все будет в порядке.
Доказательством сей высокой просвещенности, выказываемой австрийской знатью в своем покровительстве образованным людям, может служить уже одно то, что я видел известнейших немецких писателей, которые находятся здесь в полном забвении и вынуждены, унижая свой величественный дар, прозябать на каких-то жалких должностях.
У меня было рекомендательное письмо к одному из них, чье имя, быть может, более знаменито в Париже, нежели в Вене[293]; с большим трудом мне удалось разыскать его в убогом закоулке канцелярии министерства, в котором он служит. Я намеревался просить его ввести меня в некоторые салоны, где мне хотелось появиться лишь под покровительством большого таланта; ответ его глубоко поразил и огорчил меня.
— А вы представьтесь им сами в качестве иностранца, — сказал он мне, — упомяните заодно о своем родстве с посольским атташе (моим кузеном Анри!), и вы будете превосходно приняты; ибо все они очень благожелательны и всегда рады видеть у себя французов, во всяком случае тех, кто не внушает подозрений правительству. Что до нас, нищих поэтов, кто мы такие, чтобы притязать на общество князей и банкиров?
У меня сердце сжалось от этих слов и угрюмой иронии, с которой произнес их столь прославленный человек, вынужденный мириться с жалкой своей долей в обществе, которое, зная, что он собой представляет, лишь удосужилось наградить его талант бесполезными лаврами.
У артистов несколько иное положение. Они имеют то преимущество, что непосредственно развлекают светские салоны, где неизменно встречают благожелательный прием и восторженные похвалы. Они легко становятся друзьями больших вельмож, самолюбию которых льстит возможность оказывать им покровительство. Поэтому и приглашают они их на свои вечера и балы. Но при этом артисту всякий раз надлежит принести с собой свой инструмент, свое орудие труда — сие ярмо он снять с себя не вправе. Один из них, притязающий на социалистические убеждения, отважился недавно заявить своему другу князю де… (и заметь к тому, что он был также другом и княгини), что хочет на ближайшем празднике, который дан будет во дворце, присутствовать просто как гость и не играть в этот вечер ни на каком инструменте.
— Нет ничего легче, — сказал ему князь, — мы скажем, что вы нездоровы.
— Нет, я вовсе не хочу, чтобы меня считали больным.
— Ну что ж, мой друг, я поговорю об этом со своими друзьями.
В итого артист этот вообще не получил приглашения. Он в бешенстве уехал в Венгрию, где бурные овации, которыми его там встречают, являются некоторым реваншем за унижение, испытанное им в венских салонах с их дурацким этикетом.
291
292
293