Не пойдет ли сегодня к вечеру дождь?
Иногда из воды выпрыгивает рыба — ну точь-в-точь так прыгала, танцуя разудалую качучу, вчерашняя бронзово-смуглая девица, которую я не рискую назвать дамой за отсутствием точных на этот счет данных.
На другом берегу, как раз напротив меня, растут рябины, очень красиво усыпанные гроздьями кораллово-красных ягод: ликерная рябина, aviaria. Эти сведения я приобрел в те времена, когда собирался сдавать экзамены на бакалавра в Парижском университете.
Женщина-меринос
…Довольно болтать. Ох и трудное это дело, ремесло реалиста! И подумать только, поводом к моим бесконечным отступлениям был очерк Чарлза Диккенса!.. Суровый голос призывает меня к порядку.
Я только что вытащил из-под стопки парижских и марнских газет номер с фельетоном, справедливо предающим анафеме причудливые фантазии, объединенные нынче названием школы жизненной правды.
Точно такое направление существовало в литературе после 1830 года, после 1794 года, после 1716 года[325] и многих других еще более ранних исторических дат. Людям опротивели условности политического ли, романтического ли толка, им любой ценой подавай правду.
Но правда — она и есть вымысел, во всяком случае когда речь идет об искусстве и поэзии. Где больше вымысла, чем в «Илиаде», или в «Энеиде», или в «Освобожденном Иерусалиме», или в «Генриаде»? Чем в трагедиях? Чем в романах?
«Так вот, — пишет критик, — я сторонник подобного вымысла; взять, к примеру, вас: вы шаг за шагом описываете свою жизнь, подробно разбираете свои сны, впечатления, чувства — но мне-то какой в этом интерес? Подумаешь, важность — вы ночевали в гостинице «Сирена» у Валлуа!» «Это неправда» или «факты подтасованы», скажу я вам и в ответ услышу: «Съездите туда сами и проверьте»… Нет у меня надобности ехать в Mo! Более того, случись все это со мной, у меня недостало бы самонадеянности занимать подобными происшествиями публику. Да и кто поверит в существование женщины с мериносовой шерстью на голове!
Мне поверить пришлось, и не только потому, что о ней возвещала афиша. Афиша существует, женщины могло и не быть… Так вот, фигляр написал в объявлении истинную правду.
Представление началось точно в назначенное время. На подмостки вышел мужчина в костюме Фигаро, слегка оплывший, но еще вполне бодрый. За столиками сидели жители Mo вперемешку с кирасирами шестого полка.
Г-н Монтальдо — это был он собственной персоной — скромно объявил:
— Синьоры, я сей момент пропою вам le grand aria[326] Фигаро.
Он начал:
— Тра-ра-ла-ра, ла-ра-ра, ла-ра-ра-а-а!
Голос его, уже немного дребезжащий, все еще был приятен; пел г-н Монтальдо под аккомпанемент фагота.
Когда он дошел до слов «Largo al fattotum della città!»[327] — я почел долгом поправить его. Монтальдо произнес «сита». Я громко сказал — «чита», чем привел в некоторое замешательство кирасиров и обитателей Mo. Певец кивнул мне в знак согласия и в словах «Figaro ci, Figaro là»[328] старательно произнес «чи». Я был польщен таким вниманием.
Потом, уже собирая деньги, он подошел ко мне и сказал (я не воспроизвожу здесь его ломаную речь):
— Как приятно встретить настоящего знатока… Но я из Турино, а в Турино мы произносим «сита»; «чита» вы, вероятно, слышали в Риме или Неаполе?
— Вы правы. Но где же ваша венецианка?
— Ее выход в девять часов. А сейчас я протанцую качучу с этой молодой особой, которую имею честь вам представить.
Качучу он танцевал неплохо, но в чересчур классической манере. И вот наконец появилась во всем своем великолепии женщина-меринос. Голова у нее и впрямь обросла мериносовой шерстью. Две скрученные пряди на лбу торчали, как рожки. Ей вполне хватило бы этой роскошной шевелюры на целую шаль. Многие мужья от души возрадовались бы, обнаружь они на головах своих благоверных подобное сырье — оно свело бы расходы на женины наряды всего-навсего к оплате вязальщиц!
Лицо у нее было бледное, черты правильные. Такие лица мы видим у мадонн Карло Дольчи[329].
— Sete voi veneziana?[330] — спросил я.
— Signor, si[331], — ответила она.
Будь ее ответ: «Si, signor», я заподозрил бы, что передо мной уроженка Пьемонта или Савойи, но тут все стало ясно — она действительно родом из венецианской области, из гористой ее части на границе с Тиролем. Пальцы удлиненные, ступни маленькие, кисти и щиколотки тонкие, а глаза каштанового оттенка и кроткие, как у овечки; даже ее речь смахивала на блеяние, только с четкими ударениями. Волосы — если дозволено здесь употребить это слово — не взял бы никакой гребень. Такую прическу из массы стоящих дыбом шнурочков устраивают себе нубийские женщины, сперва щедро умастив голову маслом. Но так как кожа у этой юной особы, несомненно, матово-белая, а волосы — светло-каштановые (смотри афишу), тут, думаю, не обошлось без смешения кровей: негритянская — как знать, может быть, кровь Отелло — слилась с венецианской и через несколько поколений на свет божий явился столь своеобразный экземпляр.
325