И тут Ренневиль прочитал свой мадригал, который заканчивался следующими словами, обращенными к северным союзникам:
Под этим следовало понимать Филиппа V[56] и Людовика XIV.
— Невиннейший мадригал! — сказал аббат де Бюкуа.
— Не скажите, — отвечал Ренневиль, — этот конечный стих в октаве и в александрине привел всех в восхищение. Но недоброжелатели в угоду моим врагам спародировали эти строки, переделав их так:
Посудите сами, господин граф, неужели бы я мог собственной рукой написать прямо противоположное тому, что только что написал в своем мадригале, да еще нарушая при этом меру в последнем стихе?
— Это было бы просто невозможно, — сказал аббат, — я подтверждаю это, ибо я сам поэт.
— Ну а господин де Торси отправил меня в Бастилию по одному лишь подозрению[57]. Между тем я пользовался покровительством господина Шамийяра, которому не раз посвящал свои книги, он постоянно предлагал мне свои услуги.
— Подумать только, — задумчиво сказал аббат, — выходит, мадригал может довести человека до Бастилии?
— Мадригал?.. Да простое двустишие может открыть вам ее двери. Есть здесь один юноша… волосы его, правда, уже начали седеть… так вот, его из-за латинского двустишия долгое время держали в заключении на островах Святой Маргариты, а потом, когда господин де Сен-Мар, перед тем охранявший Фуке и Лозена[58], был назначен сюда комендантом, он привез этого юношу с собой, чтобы дать ему подышать другим воздухом. Этот юноша, а теперь уже немолодой человек, был одним из лучших учеников у иезуитов.
— И они его не защитили?
— Вот как это произошло. На стене дома, где помещалась парижская коллегия иезуитов, было начертано латинское двустишие во славу Христа. Позднее, когда иезуиты стали подвергаться нападкам кое-каких довольно влиятельных интриганов, они, чтобы обеспечить себе поддержку двора, вздумали устроить у себя большое представление, разыграв трагедию с хорами вроде тех, что давались некогда в Сен-Сире[59]. Король и госпожа де Ментенон благосклонно приняли их приглашение. Всё на этом празднике было устроено с расчетом, чтобы напомнить им молодые их годы. За неимением девиц, которых в этом доме неоткуда было взять, переодели в женское платье самых юных учеников, а для хора и балета использовали артистов Оперы. Успех был такой, что очарованный, растроганный король дал позволение высокочтимым отцам написать на дверях их дома свое имя. И прежняя надпись: «Collegium Claromontanum societatis Jesu» [60] изменена была так: «Collegium Ludovici Magni»[61]. Молодой человек, о котором мы говорим, после этого рядом с латинским двустишием написал другое, в котором говорилось, что имя Иисуса Христа отныне заменено именем Людовика Великого. Вот это-то преступление он и искупает до сих пор.
— Но, — сказал аббат де Бюкуа, — у нас нет оснований жаловаться на особые притеснения в этой государственной тюрьме. Правда, я несколько дней протомился в подвале… Но теперь, сидя здесь, в этой беседке, попивая это подогретое бургундское винцо, я чувствую, что готов терпеливо ждать.
— Я терпеливо жду вот уже четыре года, — сказал Ренневиль, — и если бы я вам рассказал, как все это со мной случилось…
— Мне любопытно, узнать, что могли сделать с человеком, виноватым лишь в том, что он написал мадригал.
— Все бы ничего, если бы не то, что свою супругу я оставил в Голландии… Впрочем, не будем говорить об этом. Я был арестован в Версале; меня в носилках отправили в Париж. Когда носилки поравнялись с Самаритянкой, я вытащил свои часы, чтобы сверить время, — было восемь часов утра. Сопровождавший меня полицейский офицер сказал мне: «Часы ваши ходят хорошо». Офицер этот произвел на меня впечатление человека благовоспитанного. «Сожалею, — сказал он мне, — что принужден был арестовать вас, это противно моей натуре… Но я обязан был выполнить эту последнюю обязанность, налагавшуюся на меня должностью, в коей я пребывал до настоящей минуты. С нынешнего же утра я числюсь оруженосцем графини де Люд. Мое имя — де Бурбон. Срок моей службы в качестве полицейского офицера истек, и впредь, в случае какой-либо надобности, можете рассчитывать на меня…»
57
58
◦
◦
59