— О чем это вы так задумались! — сказала Сильвия и принялась напевать:
— Злюка! — воскликнул я. — Значит, вы все-таки помните старинные песни!
— Приезжай вы к нам почаще, я и не забывала бы их, — ответила Сильвия. — Но пора подумать о делах житейских. У вас свои занятия в Париже, у меня моя работа. Самое время вернуться домой, завтра мне вставать на заре.
Глава двенадцатая
ПАПАША ПУЗАН
Я собирался ответить, броситься на колени, предложить Сильвии дядюшкин дом: его еще можно было выкупить, нас было несколько наследников, и это маленькое поместье пока что никому не отошло, — но тут оказалось, что мы уже в Луази. Нас ждали к ужину. Воздух был напоен патриархальным ароматом лукового супа. На эту послепраздничную, «черствую» трапезу были приглашены и соседи. Я сразу узнал старого дровосека, папашу Пузана, который на вечерних сборищах рассказывал такие смешные или страшные истории. Папаша Пузан пас скот, развозил почту, был лесничим, рыбачил, занимался даже браконьерством, а когда выпадала свободная минута, мастерил вертела и стенные часы с кукушкой. Долгое время он был неизменным проводником приезжих англичан по Эрменонвилю — показывал им уголки, где предавался раздумью Руссо, повествовал о последних его минутах. Это на него, совсем еще маленького мальчишку, философ возлагал обязанность сортировать собранные травы, это ему приказал нарвать цикуты, чей сок выжал потом в свою чашку кофе с молоком[183]. Трактирщик из «Золотого Креста» оспаривал у него эту роль, отсюда пошла затянувшаяся на годы и годы вражда. Пузана долго обвиняли в ведовстве, впрочем, весьма невинного свойства, например, в умении лечить коров стишком, сказанным с конца к началу, или знаком креста, нарисованным слева направо, но он давным-давно отказался от подобных суеверий — по его словам, под влиянием воспоминаний о беседах с Жан Жаком.
— Ага, вот и ты, маленький парижанин! — сказал мне папаша Пузан. — Видать, приехал портить наших девушек?
— Я, папаша Пузан?
— Водишь их в лес, когда волк по делам отлучается?
— Папаша Пузан, так ведь волк это вы и есть!
— Был волком, пока ягняток встречал, теперь мне одни козы попадаются, а они здорово бодливые. Но вы, парижане, вы и бодливых перехитрите. Жан Жак не зря говорил: «В больших городах человек дышит гнилым воздухом и сам порченым становится».
— Папаша Пузан, вам ли не знать, что человек может испортиться где угодно.
Папаша Пузан грянул застольную; как ни просили его пропустить некий скабрезный и всем давным-давно известный куплет — он был неумолим. Несмотря на уговоры, Сильвия петь отказалась, заявив, что теперь не принято петь за столом. Я отметил про себя, что по левую руку от нее сидит вчерашний кавалер; было что-то очень знакомое в его круглой физиономии и всклокоченных волосах. Он встал, подошел сзади к моему стулу и наклонился надо мной.
— Ты что ж, не узнаешь меня, парижанин?
И тут женщина, обносившая нас блюдами и присевшая возле меня, когда все принялись за сладкое, шепнула мне на ухо, добрая душа:
— Вы, видать, не узнаете своего молочного братца?
Как глупо я выглядел бы без этого предупреждения! — Так вот ты какой стал, Долговязый Кудряш! — сказал я. — Тот самый Кудряш, который вытащил меня из воды, когда я совсем утоп!
При этих моих словах Сильвия покатилась со смеху.
— Ты только не сказал, — заметил молодой человек, чмокнув меня, — что у тебя были красивые серебряные часы и потом, идучи домой, ты не из-за себя расстраивался, а из-за них, потому что они остановились, и все повторял: «Значит, тварь там совсем утопла, раз не делает больше тик-так!.. Что теперь скажет дядюшка!»
— Тварь в часах! — сказал папаша Пузан. — Вот чему они учат детей в Париже!
Сильвия заявила, что хочет спать; я решил, что много потерял в ее глазах. Она поднялась к себе в спальню и, когда я поцеловал ее на прощание, сказала:
— До свиданья, приходите к нам завтра.
Папаша Пузан продолжал сидеть за столом с Сильвеном и моим молочным братом; мы долго еще беседовали за бутылкой луврской ратафии.
— Все люди равны, — заявил папаша Пузан в передышке между двумя куплетами. — Мне что с этим пирожником, что с князем пить — разницы нет!
183