Я набираю код на двери и начинаю мыть от дальней застекленной террасы, прокладывая путь по покрытому плиткой коридору, собирая грязь. Звуки появляются, когда я прохожу почти половину коридора, они пробиваются сквозь музыку в наушниках, и от них у меня волосы становятся дыбом. Я вытаскиваю наушники из ушей. Раскаты грома и стук дождя сбивают с толку, но потом я снова его слышу. Он бессловесный и преследующий, как крик испуганного, загнанного в угол животного, отчаянный и душераздирающий. Я слышала такой крик раньше, несколько лет назад, так кричала маленькая темноволосая девочка, стоявшая на коленях у старого кресла, а фоном были пыхтение выкипевшего чайника и голос Алекса Требека из «Своей игры».
Я наблюдаю, как коридор оживает, заполняясь фигурами в розовых и оранжевых медицинских костюмах, которые бегут от поста медсестер к закрытой двери одной из комнат. Мне нужно продолжать протирать пол, но я не могу пошевелиться. Я стою здесь никем не замечаемая, пока санитары и медсестры разбегаются и перегруппировываются. Наконец плач-крик стихает, и тишину нарушает только шум дождя.
Проходит еще пара минут, прежде чем я приступаю к уборке. Коридор возвращается в свое нормальное состояние, но я оставляю наушники висеть на шее, в них чуть слышно звучит музыка. Я разворачиваю швабру и двигаюсь в сторону сестринского поста. Когда я прохожу мимо двери, где происходило все действо, санитарка выходит из этой комнаты, и я не могу удержаться, чтобы не заглянуть внутрь. Я вижу знакомые длинные белые волосы старухи и быстро отворачиваюсь, пока она не повернулась ко мне. Я сосредотачиваюсь на швабре, кучке мусора, музыке. Но чувствую ее. Я чувствую, что она стоит там. Чувствую на себе ее взгляд. Мне известно, что она слепа. Но если бы я этого не знала, то могла бы поклясться, что она видит меня насквозь.
Меня не видит никто, кроме одного слепого человека.
Я прокрадываюсь наружу, чтобы покурить, стоя под деревянным навесом. Дрожащими от холода руками щелкаю зажигалкой, пока, наконец, огонек не вспыхивает и горит достаточно долго, чтобы подкурить сигарету. Защелкиваю крышку и убираю зажигалку в карман, глубоко затягиваясь. Я дрожу, а крупные капли дождя приклеивают мои волосы к голове и стекают по затылку. Облака низкие и темные, и ничто не предвещает того, что в ближайшее время их разгонит ветром.
Отсюда видно ту часть забора, над которой я трудилась. Большая часть отслоившейся краски уже отскоблена, и он почти готов для грунтовки. Голые участки дерева потемнели от дождя, подчеркивая яркие цвета остатков моего рисунка. Он не похож на спрятанные в скрипичном футляре эскизы. Они предназначены только для меня. Но они меня вдохновили.
Деррик не настолько креативен, как другие художники. Для него это другое. Если бы его поймали, не было бы никакого гребаного «восстановительного реабилитационного процесса». Копы скорее бы заинтересовались им самим, чем моим глупым рисунком. Очень бы заинтересовались.
Мой взгляд блуждает по отметинам на заборе, а потом снова останавливается на моей стрекозе. Мне нравятся ее простые линии, только намекающие на форму. Она уникальная. Особенная.
Я снова думаю о старушке. Не знаю, чем она меня зацепила. Но она точно это сделала. Может, потому что из-за нее я вернулась в прошлое. Вспомнила о таких вещах, как фонарь. И рисунки. Воспоминания ранят.
О господи! Рисунки.
Я гашу сигарету подошвой ботинка и устремляюсь обратно в здание, проскальзываю мимо подсобки Марти, устремляюсь по коридору к комнате Элизабет Ливингстон и останавливаюсь у двери. Она слегка приоткрыта, так что я толкаю ее, и она распахивается. Старушка вернулась. Сидит в своем кресле, глаза закрыты. Спит, сложив руки на коленях. Я ступаю внутрь, тихо, чтобы не разбудить ее.
Должно быть, я видела их на днях, когда была здесь, но не обратила на них внимания — была слишком занята размышлениями о фонаре. Три рисунка стоят в рамках на комоде. Птица. Насекомые. Растение. Художник рисовал в своей особенной манере. Я беру эскиз со стрекозами, пробегая взглядом по контурам крыльев, глазам, хвостам.
— Привет, Морган.
От неожиданности я роняю рисунок, и он с грохотом падает на комод. Я пытаюсь поставить его на место, но он с шумом падает, задевая две другие рамки и сбивая их. Я поворачиваюсь лицом к пожилой женщине, которая все еще сидит в кресле; невидящие глаза теперь открыты.
Я что-то бормочу, какую-то невнятицу. А потом все становится еще хуже.
В дверях стоит Энн Кемпбел.