Я смотрю на пожилую даму. Похоже, она устала. Она все еще держит чашку на коленях, но та уже забыта. Ее голова откинута на спинку кресла, однако, несмотря на это, она не выглядит расслабленной. Ее губы сжались в тонкую линию, и лоб нахмурен. Очевидно, то, что она надеялась услышать, не было записано в дневник ее отцом в 1917 году.
Если я хочу узнать о картинах, мне нужно будет сделать нечто большее, чем просто читать.
11
Я слушаю слова, которые произносит девушка. Они, как и капли дождя снаружи, по одному заполняют пробелы, пока воспоминания не сливаются воедино и не затапливают меня. Я мысленно вижу, как папа занимается своими обязанностями на маяке, представляю его молодым мужчиной, воскрешенным в воображении его фразами. Это жизнь, которую он выбрал и к которой так хорошо подходил. Говорит девушка, но я могу расслышать и его голос тоже. Он возникает и проплывает мимо, глубокий и теплый. Резонирующий в моей душе.
Я осознаю, что Морган замолчала.
— Ты дочитала до конца? — спрашиваю и ставлю чашку на стол.
— Только первый год. — Она замялась, а потом я слышу тихий звук захлопнувшейся обложки. — Он умер?
— Мой отец? — переспрашиваю недоверчиво. — Господи, дитя! Если бы он еще жил, то ему было бы больше ста лет.
— Нет, — вставляет она. — Я про вашего брата. Копы, которые были здесь на днях, сказали, что его не оказалось в лодке. Вы знаете, я слышала ваш разговор с ними.
— Это когда ты пряталась?
— Я не пряталась.
— Чего ты боишься, Морган?
— Вы стараетесь сменить тему.
— А ты слишком любопытствуешь.
— Как и вы.
Мои губы растянулись в улыбке. Она смелая. Я встаю — от долгого сидения у меня затекли ноги — и иду через комнату к кровати. Сев на нее, наклоняюсь, чтобы снять туфли.
— Полагаю, так и есть. Но все же это ты тайком влезла куда не следует.
— Я просто смотрела на эти рисунки.
Да, рисунки. Их три, я и сейчас могу их видеть, словно мое зрение не упало до такой степени. Это ранние эскизы, очень ранние, сделанные до того, как мир влюбился в ее четкие линии и смелые цвета. Я опускаю туфли на пол и забираюсь с ногами на кровать.
— Зачем?
Она колеблется, прежде чем ответить, но это едва заметно, и я не уверена, что мне не показалось.
— Они мне нравятся. Напоминают мне кое о ком. Где вы их взяли?
— Они всегда у меня были.
— Всегда?
— Да, это было нарисовано много лет тому назад.
— Значит, они старые.
— Довольно старые. Но кто теперь меняет тему?
Она вздыхает:
— Вы правы. Ваш брат. Что с ним случилось?
Хотела бы я знать! Я посвящена в некоторые детали его жизни после того, как мы покинули Порфири. Он исчез к тому времени, когда я должна была начать его искать, требовать ответов. Но я не уверена, что стала бы, даже если бы могла. Позже я слышала, что он переехал в Солт-Сент-Мари и устроился на работу в «Алгома Стил». Через несколько лет после того, как мы с Эмили отправились путешествовать по миру, он вернулся. Неспособный долго оставаться на одном месте, он сменил много работ — собирал дрова для бумажной фабрики, забивал гвозди при строительстве домов, даже нанялся палубным матросом в «Пароходы Патерсона». Он сам построил «Танцующую на ветру» и месяцами плавал по озеру в одиночестве. Он знал эту лодку до мельчайших деталей. И озеро тоже. Никогда не могла себе представить, что все так закончится… Но он был слишком стар для плавания по Верхнему в одиночку.
— Я не знаю, Морган. — Мой голос смягчился. — Брат был хорошим моряком, но он состарился, а у озера есть характер. Должна быть веская причина для того, чтобы он, ускользнув под покровом темноты, отправился на остров Порфири и достал эти дневники из какого-то тайника, где они хранились столько лет.
— Вы были близки?
Это такой сложный вопрос. Мой голос становится резче, когда я отвечаю:
— Я не разговаривала с братом больше шестидесяти лет.
— Так вы его ненавидели?
Эта категоричность молодости!.. Все делится на черное и белое, правильное и неправильное, любовь и ненависть.