Делаю еще глоток чая. Уже остыл. Лучи послеобеденного солнца струятся в окно, согревая меня больше, чем напиток. Я осторожно держу чашку на коленях и поворачиваюсь лицом к лучам, чтобы они меня обняли.
Слышу голос Марти снаружи. Я знаю, что он — сердце этого места. И, подумать только, он разбирается в искусстве почти так же хорошо, как я. Прежде чем зрение у меня упало, он приносил мне книги с репродукциями картин, и, пока мы пили чай, он перелистывал страницы, и мы комментировали или критиковали, в зависимости от того, чьей кисти были картины. Он был отличным слушателем, когда я рассказывала о своих путешествиях и о том, что интересного узнала в течение своей жизни, посещая художественные галереи и изучая наследие мастеров. Женщина на этой картине — она была любовницей художника, говорила я, когда мы смотрели на работу Ренуара. Эту картину украли у евреев во время Холокоста и, спустя десятилетия, обнаружили на чердаке в Италии. Ее купил какой-то американец, утверждавший, что до войны она принадлежала его прадеду из Голландии. Больше всего нам с Марти нравились импрессионисты. Этот художник нанял троих человек ухаживать за его садами, огромными роскошными садами, Марти, с прудами, множеством тропинок и всевозможных цветов. Посмотри, какие здесь цвета! Это было одно из любимых мест, в которых мы бывали. Мы стояли на мосту, трогая кончиками пальцев глицинию. Но там было слишком много людей, поэтому мы ушли.
Я должна была догадаться, что он узнает ее работу: простые линии, динамика, цвета. В его глазах появился вопрос, ответ на который он прочел в моих. Он единственный человек здесь, с которым я делилась историями из моего прошлого. Он мало говорит, но умеет слушать. Этого достаточно.
Марти понял, что мое зрение начало падать. Он ничего не сказал. Делал вид, что не замечает неуклюжести моих движений и неуверенности шагов. Он просто начал приносить с собой не книги, а кассеты. Записи Шопена, Моцарта, Бетховена. И мы слушали их за чаем, позволяя музыке создавать картины, которые я больше не могла видеть.
Думаю, он понимает. Я думаю, он знает, как я скорблю об Эмили, если это можно назвать скорбью. Я была и Элизабет, и Эмили, я была обеими двойняшками, дочерьми смотрителя маяка. Тяжело стать кем-то еще. Тяжело быть просто Элизабет.
Я чувствую, как проходящее облако закрывает солнечный свет, и остатки моего замутненного зрения позволяют мне уловить это угасание. Занавески шуршат от ветра, и я начинаю замерзать, когда его холодные пальцы пробираются сквозь переплетения нитей пледа. Осень для меня — время волшебства, когда мир окрашен цветами мастеров. А ведь многие страшатся этого сезона при всем его великолепии и романтике, воспринимая его как предвестие конца, зимней смерти. Но я осенью чувствую себя живой. Осень — это одновременно и начало и конец.
Я неохотно отворачиваюсь от исчезающих солнечных лучей и аккуратно ставлю полупустую чашку на поднос. Свернув плед, кладу его на подлокотник кресла. Пора. С выработанной осторожностью я встаю и иду через всю комнату к двери, на мгновение задерживаюсь на пороге. Я держу одну руку на дверной раме, решаясь. Это ежедневный ритуал, который помогает мне почувствовать себя цельной, хотя и ненадолго. Я выхожу в коридор и направляюсь в другое крыло здания.
Волку придется подождать.
4
— Значит, ты все это сама нарисовала?
Когда Марти задает вопрос, кажется, что на самом деле он не спрашивает. Это риторический вопрос.
Мы набираем теплую воду в ведро у раковины в его кабинете. Марти уже сложил в другое ведро необходимые инструменты и кисти.
— Да, конечно, — отвечаю я.
Я должна делать то, о чем он попросит, но не обязана рассказывать ему больше, чем сказала копам. Знаю, он не верит, что в ту ночь я была здесь одна.
— Использовала баллончики с краской?
— Угу.
Мы несем ведра с водой и инструментами в сад. Это место весьма неплохое как для тюрьмы для пожилых людей. Много растений и дорожек, большая терраса с деревянным навесом, парой столиков и стульями. Большинство цветов выглядят так, будто они уже отцвели и их подрезали. Впрочем, среди них виднеются несколько ярких, пурпурных цветков. Они похожи на ромашки, но не совсем. В задней части сад отделен забором от велосипедной дорожки, пролегающей вдоль реки.
На Марти красная клетчатая фланелевая куртка, а я в его голубом комбинезоне. Мы обходим забор и оказываемся с его наружной стороны. Марти ставит ведро на траву, выпрямляется и смотрит на забор, скрестив руки.
— Просто так не отмоется, — говорит он.