– Доченька! – закричала Ольга, не осознавая, почему кричит.
Забыв об обязательном контакте с кожей дочки для передачи здоровой энергии, она схватила ее за бесплотную, почти пустую ткань пижамы.
На крик в палату прибежал муж, но его энергия уже не понадобилась.
Огонь в глазах Лили перешел в тление, и угольки скоро подернулись пеплом смерти. Ольга знала, что в этом виновата только она. Она все-таки ослабила накал своей любви, нарушила обет бессонья, разомкнула контакт.
Ольга не плакала. Слезы были слишком простым, слишком обыденным проявлением горя. Они были недостаточными и даже пошлыми. Плакать можно было над глупыми фильмами о несчастной любви, над книгами, в которых умирает главный герой. А теперь слез не было. Была только черная боль, сквозь которую мир выглядел будто застывшим. Похороны так и запечатлелись в памяти Ольги отдельными кадрами: острый восковой носик среди издевательски ярких цветов, опухшее лицо мужа, всклокоченные деревья с колтунами вороньих гнезд, бесполезные теперь снежинки, замершие над крышкой гроба, летящий в бездну могилы ком глины…
А потом еще грязь под ногтями, и горючий вкус водки, и бесконечный тяжелый сон, от которого она так полностью и не пробудилась уже почти четыре года.
И все это время она мучительно всматривалась в свое горе, без жалости к себе стараясь находить и проживать заново самые тяжелые его мгновения. Особенно ее терзала одна мысль. В течение всей болезни дочери в их семье все делали вид, что, вопреки прогнозам врачей, самого страшного случиться не может. Ольга упорно считала, что, допустив хоть раз подобные мысли, она сама покажет своей девочке путь к выходу. И теперь она кляла себя за то, что в тот роковой день изменила свою тактику борьбы, решив не ложиться. Тогда она не отдавала себе в этом отчет, но теперь ясно видела: звериным чутьем она узнала приближение смерти, а значит, допустила ее существование и тем самым сама подпустила ее к Люше. Это она и только она виновата в «том, что случилось» (она так никогда и не смогла даже мысленно поставить рядом слова «Люша» и «умерла»).
К мужу она испытывала неосознанное презрение: поначалу он истекал слезами, но время шло вперед, отдаляя его от болевой точки, и скоро по вечерам, лежа в супружеской постели, она уже далеко не каждый день чувствовала спиной немые спазмы его рыданий. А потом он и вовсе начал проявлять оскорбительный мужской интерес к ее пустому телу. Она не противилась этому, только потому что вся ее воля была израсходована. Желаний в ней не было никаких, и мокрые поцелуи, которые он оставлял на ее коже, вызывали в ней только легкую брезгливость.
И вот теперь две полоски!
Ольга не хотела верить, снова и снова разглядывая кроваво-красные отметины на бумажке теста. Может быть, ей кажется? Ну конечно, вторая едва проступила! Да и ложноположительные результаты бывают, она слышала…
Но интуиция безжалостно подсказывала, что тест не врет. В голове начала мерцать и разгораться мысль: «Только не это!»
Возможность рождения второго ребенка Ольга не рассматривала просто потому, что мысленно все еще растила первого. Она подмечала новые фильмы, книжки и игрушки, которые могли бы понравиться ее Люше. Однажды даже купила ее любимую «Алису» в переводе Набокова – книгу «Аня в стране чудес»: Лилюше было бы интересно узнать, как может иначе зазвучать заученная почти наизусть история. А еще Ольга писала дочке письма, старательно выводя на бумаге печатные буквы, чтобы Люшенька смогла прочитать их сама. Она представляла себе, как будто дочка просто уехала на лечение, и сейчас ей особенно нужна хотя бы такая мамина поддержка. Тетрадок с этими рассыпчатыми текстами набралась уже не одна стопка.
Мужу Ольга решила про тест ничего не рассказывать. И не потому что хотела скрыть, а потому что так и не поверила. Раз она этого так не хочет, значит этого просто не может быть.
Но организм уже начал подбрасывать испытания: он постоянно требовал сна и непривычно пух, особенно лицо и конечности. Она стала замечать, что по утрам обручальное кольцо стягивает на безымянном пальце мучительную талию.
С каждым днем настроение становилось все темнее. Внешний мир без Люши и так воспринимался Ольгой как через толщу воды, когда все звуки доносятся с поверхности далекими и звенящими, а очертания предметов размыты – как когда-то в далеком детстве, когда она чуть не утонула, упав за борт лодки, на которой каталась по озеру с мамой. Теперь же она оказалась в мрачных и холодных глубинах безвыходности. Тихое журчание проходящей стороной жизни почти перестало ее донимать. В мыслях было только «я не хочу!» Не хочу вынашивать это враждебное для Люши существо, не хочу видеть его чужое лицо, осязать живую кожу. Но самое главное – не хочу снова присутствовать при страданиях беспомощного живого создания, которое полностью от тебя зависит. Ольге казалось, что это неизбежная составляющая материнства. С детства у нее был большой запас сочувствия, но во время болезни Лили она его исчерпала настолько, что под конец уже скребла по живому дну души.