— Вот это девка! — сказал один.
— Красивая, — согласился другой.
— Ничего, сойдет… — заметил третий.
Но этого третьего тотчас ухватил за воротник Гришка Лызлов и, оторвав от завалинки, кинул куда-то в соседний огород, причинив хозяевам ущерб в три вилка капусты.
Леночке Роговой, однако, уже надоели заоконные зрители: свет они застят, отвлекают внимание.
Она повернулась к окнам и, нахмурив широкие темные брови, в упор посмотрела: на одного, на другого, на третьего, на четвертого и так далее. И один за другим отклеивались от стекол расплющенные носы, одна за другой оседали наземь, исчезали представительные фигуры.
— Коронка зуба покрыта эмалью, — продолжала рассказывать Леночка. — Это самая твердая и самая прочная ткань человеческого организма. Сталь выбивает из нее искры…
Но не тут-то было.
В сенях затопали. В сенях забубнили голоса — будто заговор. Дурашливо хохотнул чей-то тенорок. И медленно отворилась дверь.
— Привет, — сказал один.
— Добрый вечер, — сказал другой.
— Доброе утро, — сказал третий.
— Здравствуйте, — ответила Леночка.
Сидевший поодаль Федор Петрович засопел настороженно. И поправил очки.
— Вы ко мне? — осведомилась Леночка, синим пламенем спиртовки обмывая иглу шприца. — Вы с зубами?
— При зубах мы, — хохотнул тенорок.
Гришка Лызлов, не оглядываясь, ткнул тенорка локтем, и тот уполз в сени. А Гришка степенно, скрипя хромовыми голенищами, прошагал к табуретке.
На табуретке врачевать больных очень неудобно — у табуреток, как правило, спинки отсутствуют. И Леночке приходилось одной рукой обнимать пациента за шею, а другой — действовать. Она и Гришку обняла за шею.
Парии в дверях замерли.
— Откройте рот, — приказала Леночка.
Гришка открыл.
Тридцать два зуба сверкнули жемчугами. Они гнездились рядком — один к другому — в розовых деснах, будто спелые зерна в кукурузном початке. Но зерна в кукурузном початке желтые, как воск, а эти белы, как снег, голубоваты и чуть прозрачны. Мятным, влажным холодком веет от таких зубов…
— Где? — строго спросила Леночка.
Гришка, рта но закрывая, мотнул головой: нигде, мол…
При этом глаза Гришки прямо и честно, с обожанием и преданностью смотрели на Леночку.
Она сурово сдвинула брови, выпрямилась, убрала руку с Гришкиной шеи.
— Позабавиться пришли?
Тут уж и Федор Петрович не утерпел.
— Это просто некультурно! — вступился он за Леночку. — Вы отнимаете время, а врач работает, даже не отдохнув с дороги… Это просто некультурно с вашей стороны.
Гришка Лызлов оскорбился, побледнел, через плечо глянул на Федора Петровича:
— Намекаете?
Потом снова поворотился к Леночке, кашлянул деловито и заявил:
— Рвите… любой. Хоть передний.
В дверях охнули от восхищения.
И Гришкины глаза смотрели на Леночку самоотверженно, влюбленно, даже будто с укоризной: где, мол, чуткость к живому человеку?
Леночка Рогова не выдержала — рассмеялась.
— Следующий, — сказала она.
— А вы не придете вечером на «пятачок»? — поощренный ее смехом, осмелел Гришка. — У нас на «пятачке» танцы.
— Следующий! — повторила Леночка. Щеки ее при этом порозовели больше обычного.
Уже стемнело к тому времени, когда Леночка Рогова закончила работу: все больные зубы, какие имелись в Мамылях, были повыдерганы, частично запломбированы.
Стемнело. Осенью рано темнеет в этих краях. Надо полагать, что вся темень, которая в пору белых ночей прячется по окрестным лесам, к осени возвращается — наверстывать упущенное.
В соседней комнате, на плите, фельдшерица Анна Кондратьевна сварила крутых щей, и все — Леночка, Федор Петрович, фельдшерица — сели обедать, ужинать заодно.
Федор Петрович ел сосредоточенно, прилежно — будто дело делал. Леночка ела весело, поигрывая ложкой, всем своим видом свидетельствуя, что вкусно. А фельдшерица Анна Кондратьевна к своей же стряпне не притронулась, только поглядывала на гостей взглядом жалостливым и добрым, как обычно глядят хорошие хозяева на проголодавшегося человека.
— Елена Ивановна, у вас родители есть? — спросила вдруг фельдшерица.
— Есть. Мама.
— А отец?
— Папа на войне погиб. В сорок третьем, — ответила Леночка. И тотчас поинтересовалась: — Федор Петрович, а вы на каком фронте воевали? Вы военным врачом были?
Федор Петрович, изумившись, заморгал. Ложка его замерла на полпути. Улыбнулся растерянно.
— Я… на войне не был.
— А-а, — разочарованно протянула Леночка.
Федор Петрович про себя высчитал: в тот военный год, когда погиб Леночкин отец, ему самому минуло четырнадцать лет. По детской карточке паек получал: четыреста граммов хлеба в день. И весь день стоял за этим хлебом в очереди — неподвижной, запорошенной снегом…
Семь лет разница между ним и Леночкой. В одну сторону — шаг, а в другую — пропасть.
Тут ужин кончился — кончились щи в кастрюле.
Леночка сказала «спасибо», встала, поглядела в нерешительности на темное осеннее окно. Решилась, однако. Не скучать же целый вечер!..
И — к зеркальцу на стенке. Все в порядке: красавица. Быстро надела пальто, вязаную косынку.
— Я туда… на «пятачок», — пояснила Леночка у двери. — Посмотрю только.
— В туфельках? — всплеснула руками Анна Кондратьевна. — Да ведь там грязища — ног не вынешь…
А дверь уже захлопнулась за Леночкой Роговой.
— Анна Кондратьевна, — заговорил, едва захлопнулась дверь, Федор Петрович. — У вас… есть претензии к райздравотделу?
И с озабоченным видом вынул из кармана блокнот: записывать.
— Какие претензии? — удивилась, пожала плечами фельдшерица. — Нет у меня никаких претензий.
— Значит, нет?
— Нет…
Федор Петрович раздумчиво прошелся но комнате, отворил дверцу шкафа. И стал изучать наклейки на флаконах с зельями, на банках с пилюлями.
— Из медикаментов в чем нуждаетесь?
— Все как будто есть… Витамины разве? Витаминов пришлите, в драже. Детвора до них больно лакома.
— А, хорошо, — кивнул Федор Петрович, раскрыл блокнот и стал записывать насчет витаминов.
Фельдшерица ушла в смежную комнату, пошуровала кочергой в печи, чугунной вьюшкой прикрыла тягу. Вернулась обратно. А Федор Петрович все писал в своем блокноте про витамины — сосредоточенно, деловито.
— Ну, я пойду, — сказала фельдшерица. — У соседки переночую… Елене Ивановне в той комнате постелила. А вы здесь устраивайтесь. Одеяло вот, подушка… Сами сумеете?
— Да-да, спасибо. Большое спасибо. Спокойной ночи.
Уже с порога, уже коснувшись дверной ручки, фельдшерица помедлила.
— Федор Петрович, а вы… все неженатые?
— Что? — отвлекся от своих важных записей Федор Петрович. — Да… То есть я имею в виду — не женат… Все никак не соберусь.
Он улыбнулся. И поправил очки.
Фельдшерица ушла.
Сырая и темная ночь прильнула к окнам. Стекла оконные в измороси, в поту. Порой влажные всплески ветра доносят издалека, из тьмы обрывки звуков: визгливый перебор гармони, топот подошв, голоса…
Федор Петрович, не гася керосиновой лампы, прилег на топчан, крашенный белилами, подушку постелил в изголовье. Спать, конечно, не собирался — так, отдохнуть. Не снимая очков, зажмурил усталые глаза. Лежал, прислушивался.
Суматошно, взад-вперед, как неприкаянный, шастал по улице ветер. Редкие капли воды глухо, без звона ударяли в окно: дождь не дождь, не поймешь что…
Чьи-то нетвердые, мелкие шаги прошлепали вдоль стены. Скрипнули ступеньки крыльца.
Федор Петрович приподнялся на локте: Леночка вернулась? Но никто не пытался открыть дверь. Топтались около. Потом сиплый и пьяненький старушечий голос процедил в самую щель: