Страстным хулением святых отцов завершается «богословствование» профессора Тареева.
5 возражениях оно не нуждается, оно объясняет многое: единая жизнь во Христе, где нет ни эллина, ни иудея, варвара, скифа, раба и свободного, единый многовековой опыт единой Церкви раздробляются сначала по национальностям, а потом переходят в интимно–личные, субъективно–мистические переживания и настроения, в субъективную мистику без аскетизма…
Это тот путь, то состояние, от которого предостерегают умудренные опытом подвижники. Отсюда стремление преуменьшить значение догматов, своеобразие терминологии, двусмысленность формулировок… Следует только уяснить корни таких воззрений «православного русского богослова».
Профессор Тареев говорил, что «учение о христианстве по нравственно–субъективному методу есть нечто совершенно новое, неслыханное в богословии»[580].
Не ново, скажем словами профессора Светлова. Такова русская богословская территория профессора Тареева. В ней нет ни одной заимствованной строки, нет компиляций, плагиата, но в ней есть то, что называется духом, направлением, а это направление — немецкий рационализм», — заканчивает ответ на статью Тареева профессор А. Клитин[581].
Нетрудно определить не только это общее направление системы Тареева[582], не менее ясно и происхождение отдельных ее положений.
Гностицизм и аскетизм святоотеческих творений — от Гарнака, центральное значение религиозного настроения богосыновства — от Ричля. В признании за богословствованием Феофана Прокоповича значения начала «русского богословия»[583] симпатии автора к протестантизму граничат уже с наивностью. Как вся система, так и часть ее — понимание искупления —■ резко отделяются от основного направления русской богословской мысли.
5. УЧЕНИЕ ОБ ИСКУПЛЕНИИ В СТАТЬЯХ АРХИЕПИСКОПА ИЛАРИОНА (ТРОИЦКОГО)
Полную противоположность воззрениям профессора Тареева представляют воззрения другого профессора Московской духовной академии — архиепископа Илариона (Троицкого)[584].
Метод и даже содержание богословия архиепископа Илариона можно обозначить одним словом — церковность, в противоположность субъективизму Тареева.
Соответствующее различие легко указать и в отношении к Священному Писанию, к «сердцу церковной жизни» — богослужению, к творениям святых отцов, и в понимании искупления. Здесь психологии настроений противостоит онтологизм церковного понимания догмата.
Архиепископ Иларион не оставил специального труда по изложению учения об искуплении, но он писал и говорил о нем где только мог — в статьях, лекциях, отзывах о студенческих сочинениях и т. д.[585]Архиепископ Иларион называет себя убежденным противником «юридического» понимания искупления, так как оно заимствовано из схоластического западного богословия и не соответствует ни духу, ни учению Православной Церкви. В его статьях и лекциях имеется ряд ярких и убедительных примеров, где отдельные места из догматики митрополита Макария (Булгакова) противополагаются учению святых отцов или тексту богослужебных песнопений[586]. «Смотрите, какое разногласие между Церковью и школой! Вот что сделало у нас на Руси латино–немецкое засилье в богословии! Классная кафедра духовной школы и церковный амвон и клирос в одно и то же время говорят на разных богословских языках»[587]. Автор призывал своих слушателей — студентов Московской духовной академии — к борьбе со схоластикой, с этим «вредным латинско–немецким засильем». «В схоластическом учении о спасении прежде всего должны быть снесены два форта, два понятия: удовлетворение и заслуга. Эти два понятия должны быть выброшены из богословия без остатка, навсегда и окончательно»[588].
Также часто автор делает еще один упрек «школьному» богословию: «Святоотеческое богословие в воплощении Сына Божия видит основу нашего спасения. Но подпав под чуждые Церкви влияния, зиждущие школьную догматику пренебрегли камнем воплощения». Этому вопросу он посвящает статьи «Краеугольный камень Церкви»[589] и «Вифлеем и Голгофа».
«Когда берешь в руки семинарский учебник догматики (Макария), невольно поражаешься, как оскудевает там мысль, лишь только касается она воплощения, — там о воплощении нет даже отдельного параграфа, говорится о следствиях ипостасного соединения естеств в Иисусе Христе по отношению к Нему Самому, к Матери Его и к Пресвятой Троице. А для рода человеческого ипостасное соединение двух естеств как будто осталось без последствий»[590]. Наше «школьное» богословие «омрачило истину воплощения», и потому «юридическое» учение о спасении не может удовлетворить верующих. «Юридическая» схема даже вредна для духовной жизни человека. И автор говорит о невозможности по этой схеме обосновать необходимость собственных усилий для спасения, одинаково с патриархом Сергием и профессором Несмеловым.
Помимо этих замечаний, автор приводит[591] и собственное понимание домостроительства нашего спасения, начинающегося от Вифлеема и через Голгофу завершающегося воскресением.
«В раю люди согрешили… злоупотребив свободой… Грех был потерей духовного здоровья. Человек подпал тлению, смерти, страданию… От этого состояния страдания и нужно было человека исцелить, спасти, так как сам больной исцелить себя не мог. Премудрость и благость Божия создают домостроительство воплощения. Это единение естеств само в себе и есть источник спасения человека.
Естество человеческое едино и не есть только отвлеченная идея. Реальным единством человечества объясняется переход Адамова греха на ветхозаветного человека. Тем же единством объясняется спасение всех во Христе. Восстанавливается рассеченное грехом единство рода человеческого.
Восприняв человеческое естество, Сын Божий вместе с ним преодолевает греховное самоутверждение твари. На Голгофе совершено было Богочеловеком отречение от воли греховной, человеческой. Эта воля трепетала Креста, хотела пройти мимо него, просила, да мимоидет (Мф 26, 39) Крест, но, объединенная с волей Божественной во Христе, она сказала Отцу: неМоя воля, но Твояда будет (Лк 22, 42). Голгофа и Крест — поворотный пункт истории. Прежде человек шел от Бога, теперь он обращается к Богу. Голгофа и Крест — перелом сознания и воли грешного человечества. С болью и страданием совершается всякий нравственный перелом. Так совершился он и на Кресте, где за нас, ради нас, но и вместе с нами, как братьями, пострадал Христос. Но почему спасительна для меня эта страшная Голгофа? Не сама по себе, а потому, что в Вифлееме Сын Божий мое естество воспринял в единство Своей Ипостаси. Чрез единение естеств во Христе и смогло человечество сломить на Голгофе свою греховную волю. Нося мое же естество человеческое, Первенец из мертвых прошел чрез врата смерти и гроба, не увидав тления. Тление и смерть были побеждены, даровано нетление и вечная жизнь»[592].
Глубина мыслей о единстве естества человека и значении воплощения, прекрасный язык лекций и статей архиепископа Илариона, удачные сравнения и цитаты делают его изложение чрезвычайно убедительным, но и это понимание несвободно от некоторых существенных недостатков.
У автора недостаточное понимание греха: «Грех — не преступление, не оскорбление Бога, это болезнь и несчастье человека». Понятие вины нельзя исключать из понятия греха, но это понятие не «юридическое», и значение имеет — как Бог прощает или оставляет эту вину.
582
«Принцип религиозной интимности вообще типичен для моралистического модернизма конца XIX века на Западе» (Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 444).
583
«Над кем не тяготело подозрение со стороны охранителей правоверия? Начнем со славного Феофана Прокоповича, с которого богословие в России стало русским богословием» (Тареев М. М., проф. Рабство и свобода // Христианин. 1915. № 10. С. 301).
584
Архим. Иларион (Троицкий), впоследствии архиепископ Верейский, магистр богословия, профессор по кафедре Священного Писания Нового Завета и инспектор Московской духовной академии; скончался в 1928 году.
585
Наибольший интерес представляют его лекции «Богословие и свобода Церкви» (Богословский вестник. 1915. № 9) и статья «Вифлеем и Голгофа» (Отдых христианина. 1916. Nq 12).
586
«Сравнительно с Григорием Богословом в семинарском учебнике митрополит Макарий о спасении мудрствует иначе.
Григорий Богослов: «Главное одно — мое совершение, воссоздание и возвращение к первому Адаму».
Митрополит Макарий: «Вся тайна нашего искупления смертию Иисуса Христа состоит в том, что Он взамен нас уплатил Своею Кровию долг правде Божией за наши грехи».
Вот что сделало с нашим богословием латинское и немецкое рабство! В учении о спасении от греха это рабство отторгло наше богословие от Григория Богослова и иных отцов Церкви и приблизило к Ансельму и прочим отцам схоластики».