Стоп. Последняя мысль пробила пелену сонливости и выдернула меня из сладкой полудрёмы в мокрый и холодный реал.
У меня есть много недостатков. Один из самых для меня неприятных — я помню свои долги. Как говаривал Жванецкий: «Из личных недостатков — обязателен». Я потряс головой, вытряхивая остатки сонливости.
«Что ты сделал для фронта?» — был такой советский плакат. А я? У меня тут везде — «фронт». Возьми дрючок свой и обведи вокруг ног — вот линия моего фронта. Войны с этой жизнью. С-с-святорусской…
У Чарджи, сидевшего напротив, от моего движения распахнулись глаза — чутко спит. Он прокашлялся со сна:
— Надо на ночлег устраиваться. И лодку перевернуть — зальёт дождём.
Ничего иного, более «конкретно-фронтового» мне в голову не пришло.
— Лады. Дождик, вроде, стих пока. Пошли.
Поднялись да потопали. Пейзане сочувственно покивали и начали перебираться к поварне — там уже кутья доходит. А мы спустились к реке, вытащили немногое барахло, что там было — шли-то налегке, думали одним днём обернуться, перевернули лодочку кверху днищем. Уже на обратном пути я увидел в серости очередной накатывающей дождевой тучи чёрную фигурку в женском платье, поднимавшуюся от селения к церкви.
— Чарджи, отволоки узлы, устройся с ночлегом. А я хочу церковку поглядеть. Как она там сделана да раскрашена. Поповна туда, видать, с ключами пошла. И не забудь с хозяйкой насчёт церковной утвари да книг потолковать. Только не спеши. Может, как народ разойдётся — она посговорчивее будет.
Чарджи, закинув за спину второй узел, отправился в село, а мы с Суханом двинулись в обход селища прямиком к церкви.
Глава 158
Очередной приступ дождя накрыл нас на середине крутого склона. Я увидел, как одетая в чёрное фигурка неловко взмахнула руками, поскользнувшись на мокрой тропинке, упала, вызвав всплеск брызг из лужи на самом верху подъёма. Потом трусцой устремилась к крытому крыльцу, постояла у церковных дверей, они открылись и сразу закрылись. Насколько я помню, церкви, как и крепости, изнутри не запираются, а закладываются брусом или брёвнами. Если она за собой ворота заложила — не дозовёшься.
Ворота были прикрыты, но не заперты. В притворе слева стоял открытый свечной ящик, и рядом, на столике с распятием, горела одинокая свеча. «За упокой». А по правой стороне — пусто. Интересно: в старых средневековых католических церквях по правой стороне притвора идут глубокие ниши. Аристократы, дворяне приезжая в церковь, оставляли здесь своё длинномерное оружие. А вот в православных храмах я такого не видел. Стоять на коленях с длинным клинком на поясе, опускаться-подниматься… неудобно же! Терпят, наверное.
В церкви было тепло и сухо. Особенно — после постоянной холодной воздушно-водяной взвеси на улице. Нагревшиеся за последние солнечные дни толстые брёвна отдавали летнее тепло, пахло воском, ладаном и сухим деревом. Из-за прикрытых внутренних дверей в храм доносилась негромкая напевная скороговорка. Ничего не понимаю, ни слова. Может это вообще не церковно-славянский? Я осторожно заглянул внутрь.
Вот сюда покойничек и входил регулярно. Вот уж точно — на службу. Без всякого «как». Он поэтому такая сволочь был? Что любые «язвы с совести больной» — легко и безболезненно снимались? «Волею святой»… Как слегка подлеченный сифилис.
Довольно просторное, очень высокое, почти не освещённое помещение. Впереди — мрачная тёмная стена иконостаса с редкими отблесками света на металле иконных окладов. Иконы разнокалиберные, тёмные. Есть и пустые места в рядах. Церковь-то видать, небогатая. Верх пространства теряется в темноте, кажется там, под куполом, есть какой-то рисунок. Выше купола — барабан. Там должны быть окна. Но они, похоже, закрыты. Стёкол здесь нет и оконные проёмы приходиться от дождя закрывать ставнями. Ага, правильно подумал — слева под стеной лежит длинный багор.