Она ездила к репетитору - серьезному седому дяденьке-профессору. Он жил в маленькой квартире с картонными стенами, толстым кастрированным котом необычайных размеров и пожилой матерью, которая молча ставила перед Лотой в прихожей вельветовые тапки, облепленные белой котиной шерстью. С этим профессором Лота с января и до зрелой весны писала сочинения. В комнате, под строгим контролем кота и матери. На лестнице пахло мусоропроводом, и Лота всякий раз недоумевала: как же так, словесность русская, и вдруг этот липкий тараканий дух. Добиралась она к нему, к своему первому настоящему учителю, не очень-то просто. Сквозь стужу и пургу, мимо усталых после рабочего дня людей с раздраженными лицами и скопления застревающих в снегу автомобилей. На двух подряд троллейбусах, которые, в отличие от автобусов, обычно отвозят людей в центр, но оказывалась она при этом совсем не в центре, а на окраине, где свистел ветер и снег облеплял ее со всех сторон, даже в ботинки с шерстяными носками проникал и забивался в рукава теплой куртки. Но в глуши этого снега - густого, обильного и прямолинейного - хороша была даже окраина, и красные с белом трубы теплоцентрали, и стеклянные новостройки, и автобусные остановки.
Учитель Лоты был бледным и очень худым астеником. Лота думала, так же выглядел Гений, Гитин возлюбленный, с которым она когда-то переехала жить в Питер. И она все время немного опасалась за своего учителя. Боялась как-нибудь случайно обидеть его, встречавшего ее в дверях всегда чуть смущенно и растерянно, словно он забыл о том, что она должна явиться, или ожидал, что выглядеть она будет как-то иначе или просто окажется кем-то другим. Или как-нибудь задеть его неуместным высказыванием, или, по своему обыкновению, нетактичным вопросом, или резковатым жестом. В начале каждого занятия профессор размышлял о чем-то своем, и мысли, в которые он погружался, были где-то далеко, и это, как Лоте казалось, были невеселые и по большей части даже мучительные мысли. Но постепенно по ходу урока он втягивался, говорил все более увлеченно и каждый раз очень серьезно, как раньше с Лотой не разговаривал никто - по крайней мере, о русской литературе - так, что на его астенических щеках появлялся румянец. А за окошком падал снег и быстро темнело. Профессор забывал включить свет в комнате, но потом входила его строгая мать, которая периодически появлялась в дверях и подсматривала, не сделала ли Лота что-нибудь ее с сыном, и зажигала лампу. И они с профессором сразу же принимались отражаться в оконном стекле вместе со всей его небольшой комнатой. И Лоте было уютно, как будто это была ее собственная комната, перемешанная с заснеженными тополями и многоэтажными стекляшками на заднем плане сложно выстроенного отражения. И ее родное домашнее тепло, и мебель и даже ее собственная строгая мать.
В кромешной тьме зимних ночей гибла эпоха, рушились надежды и ожидания. По радио шутили, что это "шок без терапии". Лоте тоже в происходящем виделось что-то насильственно-психиатрическое: палку в зубы - и не балуй. На улицах появились серьезные крутые автомобили - определения "серьезный" и "крутой" с некоторых пор волей-неволей сами наворачивались на язык, когда этот язык намеривался дать оценку какому-либо из происходящих явлений - формой и цветом напоминавшие самку черного таракана с коконом. Откуда ни возьмись, на женщинах появились ангоровые колпаки (что это за шерсть - ангора - Лота так и не узнала: дальше ангорской кошки ее фантазия не простиралась) самых зубодробительных расцветок: красные, лиловые, кислотно-розовые. Вначале такие колпаки продавались на вещевых рынках, чьи границы постепенно размывались, потом эпидемия перекинулась на весь город. Даже возле трамвайной остановки продавали эти чудовищные в своей непристойности и шутовском фиглярстве головные уборы. И все женское население покорно в них облачалось - застенчивые студентки, рыночные торговки, челночницы, проститутки, уличные попрошайки. Лота с ужасом представляла себе обстоятельства, при которых ей пришлось быто же надеть на себя подобный колпак. А потом они исчезли. И больше не появлялись. Это было какое-то эпидемическое помрачение. И к счастью, оно прошло.
Зато превышение полномочий, разбои и грабежи, бессмысленные и жестокие убийства сделались частью повседневности. К ним на удивление быстро привыкли, и, ненавидя и опасаясь, убегая опрометью и обходя стороной, смирились с ними. Время грохотало. Где-то шушукались, бряцали, гоготали, стоили козни. Другие же, радуясь возможности приложить застоявшиеся силы, как могли, приобщались к этому движению.