-Хорошо, - согласилась Лота, чувствуя озноб, как будто мимо пронеслась электричка и ее обдало рассеченным надвое ветром. - А вы надолго?
-Неделя максимум, - спокойно ответил Птица. - Больше там все равно нечего делать. Горы увидишь: там пейзажи не хуже, чем на Алтае. Вода родниковая, чабрец, дикий чеснок. Разобьем лагерь, спать будем в палатках. Там нет никого! Полная свобода, к тому же безопасно. Море от тебя не убежит. Вернешься через несколько дней - а оно теплое.
Лота не знала, что возразить и противопоставить этим идиллическим картинам, но ей и не хотелось ни возражать, ни противопоставлять. Этот человек был как халиф из сказки, который произнес волшебное слово "мутабор", и все мгновенно изменилось - главное было не смеяться и не сомневаться.
- В людях скрываются бездны, - ворчал Герцог им вслед. - А ведь хорошее, доброе чаще всего поверхностно - наверху, на свету, под рукой. Глубины человеческие темны и ужасны.
Жаль было расставаться, но в горы Герцог идти отказался категорически. Он признался, что смертельно боится высоты, к тому же у него артрит и ноют колени. Он ведь был человек уже не молодой - лет 35-ти, не меньше.
Когда они прощались, Лина вытащила из рюкзака икону, которую нарисовала своими руками с помощью пигментов, яичных желтков, лака и позолоты, и протянула Лоте. В иконах Лота не разбиралась, но эта показалась ей совсем не канонической: у Богородицы было смеющееся лицо и распущенные светлые волосы, а младенец на руках был похож на маленького хиппи в бисерных браслетах.
Глава четвертая
Пленение и закрепощение
Вереница людей с рюкзаками уходила в горы. Солнце садилось. Оно не закатывалось за что-то определенное, как на классических пейзажах - за горный склон, выгнутую спину моря или за крыши домов - а будто бы врастало в землю, в кусты и листья. Или земля втягивала солнце в себя, а листья и кусты, насосавшись его молодой крови, золотились и багровели. Вскоре оно исчезло совсем - Лота видела, как оно на секунду застряло, приостановив движение к земле, и его оранжевая грива вспыхнула, затем от нее остался одна-единственная пылающая прядь, которая истончилась до паутинного волоска, а потом все окончательно погасло. Стало прохладно. Ложились глубокие влажные тени. Впереди возвышалась главная горная гряда, на вершине которой Лота никогда не была, и никто, кроме Птицы, не был. Эта гряда не стояла конусом, а лежала - грудью, животом, всей своей исполинской тушей. Птица, который знал Крым, как партизан - родной лес, вел одному ему известными тропами. Скорее всего, днем эти тропы выглядели заурядно. По ним проходили туристы и, может быть, даже старики и подростки. Но в ночи они казались воздушными путями, сложенными из теней и лунного света, которые Птица прокладывал собственными ногами, потому что видеть глазами в такой темноте все равно никто ничего не мог.
Сумерки становились все чернее, все непрогляднее. Наступала ночь. Рискуя споткнуться, Лота смотрела не вниз, на тропинку, а вверх, и ее затягивало странное состояние, которое можно испытать только в спокойной реке или штилевом море, когда тихо плывешь, скользя по поверхности с закрытыми глазами. Звезды больше не казались белыми, привычного цвета дневного света, какими они выглядят в городе: одна была ярко-оранжевой, другая - зеленой, третья - голубой. Стала вдруг очевидна их шарообразность, выпуклость и различная удаленность от земли. Вспомнилось, что во второй половине лета звезды падают, что на юге случаются звездопады, но сейчас, в мае они держались незыблемо и были накрепко приколочены к темному своду железными разновеликими штырями.
Гулкий звон, глубокие водянистые уханья, чей-то утробный клекот неслись из густого, плотно сомкнутого леса. Некоторые звуки были округлы и вроде бы сулили покой, другие пронзительны и суетливы, как швейная машинка, и было в них что-то от тяжелой болезни или краткой, но острой муки.