Три тщедушных мерина да пять худосочных кобыл - такого было их стадо. Этих лошадей лесники пригнали из Балаклавы и Бахчисарая, чтобы летом в высокий сезон катать по горам туристов. Скорее всего, лесники приобрели их по дешевке - все они хромали, быстро уставали, задыхались. Как их лечить, никто не знали и, махнув рукой на зоотехнику и ветеринарию, мазали зеленкой...
Лота догадывалась, что для лошадей это лето последнее, до зимы им не дотянуть: никто не погонит их осенью обратно туда, где их взяли. Отправят на бойню или продадут татарам. Их кормили по рациону: овсом, пока овес не кончился, сеном, которые лесники косили на лугу и которое, по их мнению, было необходимо для конского пищеварения, а во внеурочное время угощали сухарями и сахаром. На самых крепких и послушных катались верхом. Все кое-как приспособились, приноровились и со временем начали проявлять даже некоторую сноровку: ловко вскакивали в седло, скакали с присвистом, работая локтями. Только одноглазый Индеец не смог научиться: он не хотел дергать лошадь за повод и направлять ее по своей инициативе, и лошадь под ним шагала, куда в голову взбредет.
Десантник Леха, человек с темным прошлым, седлать лошадей умел, но не любил и боялся.
От ветра и возбуждения у всех, как в лихорадке, сохли глаза, пылали губы и щеки, и невозможно было понять, что за сила заставляет так истово трудиться этих совершенно разных и с трудом совместимых друг с другом людей.
-Как ты думаешь, это надолго? - спрашивали Птицу.
-Надолго - что?
- Ну, вот это вот все.
- Понятия не имею. Может, навсегда.
-Навсегда - это насовсем что ли?
-А чего? Заживем все вместе. Свой огород имеется, лесники деньги будут подкидывать. Неужто плохо? Если что, устроим кладбище. Вон прямо за теми камнями его и разобьем. Чтобы далеко не таскаться.
Все смеялись, но Лоте было не до смеха. Она смотрела на их лица, полные ожидания, надежды, особенного глубинного возбуждения, и понимала, что дело не в утраченных паспортах, деньгах и военных билетах, не в желании пожить на халяву в обустроенном месте. И даже не в том, что им некуда было податься, нечего искать и не к чему стремиться: им это было, так или иначе, безразлично. Но за всем этим стояла новая и в то же время древняя как мир идея построения вечного дома, окончательного пристанища для всех них.
* * *
О том, что Индеец по ночам куда-то уходит, Лота узнала приблизительно на третий день - точнее, третью ночь - их жизни в лесничестве. Она спала, прижавшись к Птице, но сквозь путанные образы сновидения услышала, как что-то шуршит, стонет половица, и кто-то крадется к двери. Скрипнула дверь, потом скрипнула еще раз: кто-то чуть слышно затворил ее за собой. Все это были не звуки, а тени звуков, отзвуки, которые послушно вплетались в Лотины неспешные сны. Тут она уже отчетливо подумала, что это, конечно, какой-то человек вышел до ветру. Вышел на минуту, максимум на десять минут, если прихватило как следует, и скоро вернется, еще раз дважды скрипнув дверью. Но так и не дождалась этих повторных звуков чужого присутствия. И снова уснула.
На другую ночь все повторилось, Индеец - Лота была уверена, что это именно он: слишком легко и осторожно ступал босыми ногами по дому невидимый человек, преодолевая вязкую тишину и инертность чужих снов - Индеец снова дважды скрипнул дверью. Сон сковывал волю Лоты, сбивал с толку, но она сделала усилие, кое-как поднялась с матраса, и, надев очки, заглянула в кухню. На деревянном полу, на пенках и матрасах, в ледяном свете луны, стоявшей посреди кухни столбом и проложившей по полу ровную прямую дорогу к печке, виднелись три всклокоченные головы с бледными физиономиями - выразительными, измученными, вдохновенными: вот что делает с лицами луна. Володя. Леха. Коматоз. Как Лота и предполагала, Индейца среди них не оказалось.
Она так и не рассказала Птице про ночные вылазки Индейца. Дело в том, что ни в первую ночь, ни в последующие, у нее не было того, что обычно толкает к подобным признаниям: а именно, не было тревоги. В ночных событиях не чувствовалось ничего зловещего - так Лоте, во всяком случае, мнилось. И еще, наверно, она хотела, чтобы у нее была своя, пусть даже маленькая, тайна. А лучше - две тайны. Потому что большая часть Птицыной жизни по-прежнему оставалась для нее сплошным белым пятном. Но если от тайны чердака не имелось ни ключей, ни замка, тут перед ней было все: и Индеец, бодрый и энергичный в дневное время, будто бы по ночам никуда не шастал - и достаточное количество времени, чтобы как следует во всем разобраться, и относительная безопасность и свобода ночной слежки, чтобы разбираться незаметно и без помех