Как-то раз она уже вроде бы почти сосредоточилась, и, подобно пауку, ткущему паутину, постепенно начала выплетать свой кокон, и у нее уже вроде бы что-то начинало получаться, но тут нестерпимо разболелась голова: сначала ныла, потом боль усилилась, перешла в тошноту. Лота поняла, что все из-за того, что она слишком напрягается, пытаясь сосредоточиться, а строительство золотого кокона не должно сопровождаться напряжением.
Но как было ей не напрягаться, когда сама атмосфера вокруг способствовала именно напряжению?
-Дура! На ногу наступила! Убью! - орал голос Лехи на кобылу.
-Пипл, хлебца ни у кого не осталось? - вопрошал голос Коматоза.
-Осторожно, овес рассыплешь, - предупреждал кого-то голос Володи.
Ржали и топотали лошади, кричали неизвестные хищные птицы в небесах, поскуливал овчар. На солнце набегали облака, и тень окутывала их кибуц. Падала температура воздуха. Сфера появлялась перед Лотиным мысленным взором, но Лота знала, что это всего лишь воображаемая картинка, которая не имеет психологической силы и не способна кого-либо защитить.
И вот как-то раз у Лоты получилось. Усевшись на колени и закрыв глаза, махнув рукой на множество отвлекающих звуков и мыслей, от которых все равно спасения не было, она очутилась внутри золотого кокона. Вероятно, ее предыдущие усилия все-таки не пропали даром. Настоящий психологический кокон отличался от бессмысленных желтых кругов, которые все эти дни лихорадочно рисовало ее воображение. Лоте даже почудилось, что этот кокон не был придуман ею, а где-то существовал самостоятельно, а потом она усилием воли в него проникла. Однако удерживать кокон хоть сколько-то длительное время у Лоты не получалось, и вскоре он разваливался, а может, это Лота из него выпадала.
Зато на следующий день все пошло как по маслу. Лота соорудила кокон, расширила его границы и дальше почти без усилий поместила внутрь весь дом. Наверное, помогало то, что людей в этот момент в доме не было, Лоту не отвлекали их шаги, шевеления, голоса, а главное, не нужно было взаимодействовать с чужой волей и чужим характером. Она сама не заметила, сколько времени просидела внутри кокона. Весь мир с его солнечными пятнами, чириканьем и ветром остался по ту сторону, оттесненный плотными прозрачными стенками. Зато дом приблизился к Лоте вплотную. Это дом не был Лоте чужим. В конце концов, он приютил их с Птицей. Она знала про тайник на чердаке. Знала про ведьмину лестницу за дверью. Про тарелку с воском, которую Индеец, размахнувшись, зашвырнул куда-то в заросли бузины, но ведь раньше-то она, эта тарелка, была, а значит, ее не спишешь со счета так запросто. Но если Лота знала про дом многое, дом знал про нее вообще все. Он знал, как Лота обнимала Птицу по ночам на матрасе и как, засыпая, они не разжимали объятья. Знал, какие глупые и прекрасные слова Птица шептал ей на ухо. Вся ее жизнь сконцентрировалась в этих глиняных стенах. Ничего за их пределами ее не волновало и не интересовало. К тому же никогда раньше у Лоты не было дома, который она могла бы назвать своим: ни материна квартира в Краснодорожном, ни бабушкина в Москве ей не принадлежали. Лота принесла в этот неказистый глиняный дом всю себя и все свое прошлое. Она вся была здесь, в доме.
А теперь Лота слышала, как бьется его глинные сердце. Как напрягаются его жилы, прислушиваясь к Лотиному присутствию. Дом рассматривал ее пристально и холодно. И вот что: этот дом не был симпатичным рубахой-парнем. И уж точно не был воздушным братом: он принадлежал к братству земли.