Лота ощутила глубокую внутреннюю связь с рассохшейся дверью и кое-как сколоченным кухонным столом, усыпанным крошками. С окнами, выходящими на все четыре стороны света, и шершавыми половицами. Одним взглядом охватила все закутки и закоулки дома. Она ощущала его солнечным сплетением, словно он помещался не вне, а внутри нее.
У Лоты закружилась голова: ей показалось, что от такого сосредоточенного усилия она рухнет замертво. Но она выстояла.
Зато дальше она расслабилась и перестала ревностно и подозрительно ощупывать каждую морщинку дома. И если прежде держалась на вдохе - тут выдохнула. На выдохе ситуация изменилась: и Лота согрелась, и дом потеплел. Она согревала комнату вокруг себя. И кухню, и стены, и раскоряку-печку с чугунной заслонкой. Согревала узкий, забитый сажей дымоход, кургузую трубу, влажную от вечной сырости. Кое-как подлатанную кровлю, под чьими стропилами юркие птички свили гнездо. Заднюю стену, примыкавшую почти вплотную к лесу и позеленевшую от мха. Вдох-выдох. К дыханию присоединились удары сердца. Сердце и дыхание вели безыскусную песню, и на ритм ее нанизывались образы всех вещей в доме, светлея и согреваясь. Рассыпавшийся веник в углу. Полочка с солью и спичками. Вдох-выдох.
Глава восьмая
Дождь
А дальше погода испортилась. Все произошло за одну ночь. Задушевный вечер пообещал спокойной ночи и задушевного утра, но когда все проснулись и выглянули в окно, утра не было в помине: клубились сумерки, хлестал дождь, а небо загораживали тучи, обещавшие новые затяжные дожди.
Вскоре опустился туман, и не осталось ничего - ни дома, ни загона, ни зеркального коридора.
А к вечеру пришел холод. Лота не знала, откуда берётся весной в Крыму такой обжигающий зимний холод, такая аномально низкая температура воздуха - рождается в море и выползает на берег или, как неприятельская армия, подкрадывается с материка и осаждает горы и побережье. А может, его исторгают земные недра, не успевшие нагреться после календарной зимы. Невозможно было представить, что где-то раскрываются цветы - с запахом или по-южному без запаха, сказочные существа покидают страницы Красной Книги, оставляя за собой пустые хрупкие оболочки. Каштаны выпускают стрелку за стрелкой, птицы учат птенцов летать, греется морская вода. От промозглого холода некуда было деться. Краснели руки, немели пальцы, ныли суставы. Холод проникал всюду, все сочилось грязной ледяной сыростью, плесневело, покрывалось какими-то прозрачными кружевными грибами. Лотины кеды совсем раскисли. Эта деликатная, как выяснилось на поверку, обувь не предназначалась для интенсивной носки в крымских метеоусловиях.
Небо висело низко, и казалось - вот-вот пойдет снег. И однажды мимо Лоты действительно пролетели две крохотные снежинки. Они плыли медленно, не торопясь соприкоснуться с жирной грязью, в которую превратилось лесничество, изрытое конскими копытами. Лота попыталась поймать одну снежинку, но она растаяла в воздухе прежде, чем Лоте удалось догнать ее и схватить.
Если бы Лоту кто-нибудь спросил, что ее делает по-настоящему счастливой, она бы ответила: снег. Снег, крутящиеся снежинки, густые потоки, шипение и чуть слышное журчание, и нежное касание и кружение, а также полет - прямой или наискось. Но снег летом в Крыму означал для нее конец света, не в общепринятом шумном и пафосном смысле - когда Апокалипсис, четыре всадника и горение звезды Полынь, а тихое завершение мира, которое, может, никто и не заметит, подобно смерти от глубокой старости. Ни разу в жизни Лота не следила за полетом одной единственной снежинки и не замечала, как хороша ее форма - белая в темном воздухе, как в ее гранях и лучиках отражается бесконечность, и как может быть прекрасна безликая, бесчувственная штампованность органической природы с ее физическими законами и кристаллическими решетками.
-Обильные снегопады, - вещал неунывающий Птица, синея от холода. - В ближайшие дни ожидается дальнейшее понижение температуры!
Индеец в тонкой ветровке и дырчатом свитере совсем окоченел. Его одноглазое лицо превратилось в непроницаемую маску. Время от времени он подходил к окошку и принимался в него всматриваться. Он всматривался так старательно и самозабвенно, словно за окошком был не огород, коновязь и кусок загона, залитые водой, а степь, горизонт и уходящая к горизонту дорога, на которой виднеется крошечная, тревожная, едва различимая чья-то фигурка.