Так просто и так за душу берёт… Катя вспыхнула. Казалось, сердце её вот-вот вырвется на свободу и улетит в край нездешний, горний.
Больше ни одного слова она то ли не услышала, то ли не запомнила. Сын пригласил её на танец, и она не сводила с него сияющих глаз и старалась запомнить каждую чёрточку родного лица. На все его вопросы Катя отвечала с придыханием нежности «сынок» или «сыночек», и, в конце концов, сама превратилась в одну сплошную шёлковую нежность.
И тут Сергей протянул руку и сжал её запястье, кровь застучала в висках, а по телу пробежала дрожь волной нового необъяснимого ликования. Время. Его танец.
Катя не сразу поняла, на каком она свете, лоб её упирается в плечо мужа, а волосы ловили его поцелуи, спина горела под его ладонью, и ей казалось, что в её собственной груди бьётся его сердце. В этот миг она крала его у той, совсем чужой, другой женщины с непроявленным лицом. Хоть на мгновение Катя снова стала собой, снова стала счастливой женой. Мгновение это тянулось и оборвалось только за полночь в гостиничной спальне.
Мишун ощутил усталость ровно тогда, когда «схлопнулись» музыканты, а воздух ресторана напитался перегаром и потом отдыхающих. Он сунул чаевые и карточку официанту и вытолкал родителей в холл, к парадной лестнице. На прощанье Миша шепнул что-то на ухо администраторше, чья голова была увенчана начёсом средневекового французского фасона, и тут же по лестнице взлетела горничная, точь-в-точь Золушка, чтобы рассыпать на родительской кровати розоватые тюльпаны, такие молодые и свежие, что на их стеблях выступил сок.
В спальню Катя войти не смогла, она остановилась на пороге, будто невидимая нить преградила путь.
– Мама? – спросил сын, вглядываясь в её лицо.
Она не ответила и опустила голову. Сергей тоже остолбенел и не решался переступить порог святилища любви, на алтаре которого были разбросаны тюльпаны.
– Паап? – прикоснулся к плечу Сергея сын.– Я спать хочу, – капризно добавил он.
– Надо воды, – засуетилась Катя, – цветы такие прекрасные.
– Да, – подтвердил Сергей и бросился к вазе, дополняющей интерьер гостиной на коротконогом столике, – надо воды.
Сын вздохнул и улыбнулся:
– Хотя в мире нет предмета, который был бы слабее и нежнее воды, но она может разрушить самый твердый предмет.
– Да ты философ, – удивился отец.
– Это мы с Лао-цзы философы. Оба.
VIII
Миша спал как убитый. И как счастливый. Утро началось с прикосновения ко лбу маминой жаркой ладони.
– Вставай, милый, – то ли сказала, то ли пропела она и поцеловала сына в щёчку и в нос, как в детстве. Глаза её блестели, будто два озера или колодца, за края которых выплёскивается любовь.
– Подъём, Мишун, – из ванной скомандовал отец, расправляясь с щетиной на лице. – Я голоден, как сотни львов! Только ты поможешь мне расправиться с этим шведским столом.
– Да, папа! Пойдём и обожрём всех! – тут же откликнулся сын на боевой клич отца и подскочил с дивана.
С этой минуты время не просто побежало, как и у всех счастливых, оно рвануло, ринулось и покатилось в бездну своего величия.
Дорога домой казалась бесконечной. Солнце зависло на вершине колючего шатра хвои и разливало последние лучи на остывающую землю. Вечерняя прохлада поднималась с травы и тянула руки к неподвижным облакам.
Катя ёжилась от холода на заднем сиденье бэхи, глаза её слипались. Она вымучивала улыбку, чтобы шутки Мишуна и Сергея казались смешнее, чем на самом деле, но всё же в глубине души она была счастлива абсолютно. Катя спрашивала себя, чего же ей ещё хочется, но ответа не находила. Мыслями она убегала выше засыпающего солнца и благодарила за всё Всевышнего…
Соня же тем временем у себя в квартире, напротив, сходила с ума от тревоги, и к вечеру её голова раскалывалась от мыслей. Соня спрятала их под тугой косынкой и выбежала из дома. При этом Сонин новый муж, третий за период её второй молодости, лёжа на диване перед телевизором, будто и не заметил даже, что входная дверь хлопнула и на кухне больше не гремит посуда. Он глотнул баварского тёмного из бутыли и нажал следующую кнопку на пульте.
Соня бежала и ехала, прыгала по ступенькам и опять бежала, но тревога догоняла её и хватала за плечи, и так до самого притвора маленького храма, единственного в их спальном районе. Она была здесь в прошлом году, отпевали дочь её бывшего мужа, второго за тот же период второй молодости. Девочка повесилась в подъезде родного дома: вот так просто вернулась днём из колледжа, сделала уроки и… сорвалась в пропасть. Врачи доказали, что это болезнь. Девочку уже показывали психиатрам, обследовали, но к единому мнению не пришли, вернее, пришли, но когда уже свершилось. Болезнь. Оказывается, её нельзя было травмировать, а тут папаша подал на развод и ушёл к чужой тёте… Кого Соня возненавидела больше, себя или его, второго мужа, с которым ещё два дня назад мечтала умереть в один день и в один час, не смог бы сказать никто, даже она сама. После похорон Соня как будто содрала с себя кожу и влезла в другую, а второй и единственный тут же был отправлен в отставку, почти коленом под зад. Покатился, горемычный, в родной дом, к постели разбитой инсультом прежней жены.