Летчик обдумал замечание Зинзенмайера о том, что все немецкие солдаты были привиты по прибытии в лагерь. Невысказанным — но подразумеваемым — был тот факт, что солдаты, находившиеся в русском лагере, не были заражены болезнью, поразившей столь многих славян. Несмотря на это, фон Гессель всегда принимал санитарные меры предосторожности, прежде чем вернуться в эту часть лагеря. Однако барон не хуже других знал, что война с участием бактерий была столь же опасна для распространителя, как и для врага. Это было оружие, которое неизбежно убивало и жертву, и ее владельца. Немцы обнаружили это, когда начали использовать газообразный хлор против союзников. Ветер внезапно менял свое направление и окутывал немцев их собственным ядом.
А болезнь убьет гораздо больше людей, чем ядовитые газы. И ей не нужен был паспорт, чтобы путешествовать из одной страны в другую. Фон Гессель прекрасно это понимал. Таким образом, если бы у него было такое оружие, он не представил бы его на рассмотрение высшим имперским властям Германии до тех пор, пока не создал бы прививку, чтобы уберечь население центральных держав от заражения.
Сэвидж сомневался, что консервативный германский Генеральный штаб и кайзер — все они считали себя высоконравственными — одобрили бы это. Отравляющий газ — это одно, но смертоносные бактерии — совсем другое. Однако, если положение Центральных держав станет особенно отчаянным, они, подобно Самсону, могут обрушить колонны храма на свои собственные головы вместе с головами своих врагов.
Почему французским, британским и американским заключенным не сделали прививок? Потому что, думал Кларк, у каждого биологического эксперимента должна быть своя контрольная группа. Он и другие заключенные второй части лагеря были оставлены совершенно не защищенными от болезни, потому что были такой группой.
Насколько он знал, никто из них не был заражен неизвестной чумой — если таковая действительно существовала. В госпитале на этой половине лагеря были свои больные военнопленные, но они страдали от легко диагностируемых болезней. Кто-то из русских тоже мог оказаться в контрольной группе. Не все в их лагере заболели той странной болезнью — во всяком случае, пока. Но вполне возможно, что фон Гессель работал в своей лаборатории над более опасной формой вируса.
Знала ли графиня, что ее возлюбленный так поступает с ее соотечественниками? А если знала, было ли ей все равно?
На фоне охватившего его страха и отвращения Сэвидж мысленно увидел потайную комнату сатанистов с ее ужасной мебелью и костями в том особняке в Бельгии. То зрелище было для него величайшим злом. А также символом зла, которое обитало повсюду в мире. Он никогда этого не забудет. Но не было ли зло, сотворенное бароном де Мюзаром, очень маленьким и незначительным по сравнению с тем, что намеревался сделать фон Гессель?
Да. Было. Точно так же, как мировая война была великим злом.
«Остынь, Кларк, — сказал себе юноша. — Будь объективным. Твои страсти и воображение могут превзойти реальность. У тебя нет никаких реальных доказательств того, что фон Гессель делает то, о чем ты думаешь. Исследуй. Собери факты. Убедись во всем!»
Тем не менее лейтенант был расстроен и не мог перестать думать об этом. А кроме того, именно теперь он мог еще больше оценить яростное и, возможно, фанатичное желание своего отца бороться со злом и сделать так, чтобы его сын продолжал эту борьбу. Но Сэвидж не представлял себе зло как нечто абстрактное. Зло его отца было не более реальным, чем сатана — падший ангел с рогами, копытами, хвостом и вилами в руках. А вот конкретное зло — зло более низкого ранга — действительно существовало в том смысле, что оно относилось к людям, совершавшим злые деяния. И даже это «зло» во многих случаях не могло быть четко определено логически. Иногда все зависело от того, кто давал этому слову определение.
Однако в этой ситуации у Сэвиджа не было никаких сомнений в злодействе человека, который, по его мнению, совершал это преступление. Здесь не было никакой серой зоны философии, семантики или морали, если этот человек действительно совершал такое деяние. Хотя, возможно, было и другое объяснение тому, что, как подозревал молодой человек, происходило в лагере.
Слишком многочисленные размышления привели его к бездействию. Он не был Гамлетом — или, по крайней мере, не хотел им быть. Уже на выходе из шахты, после того как прозвучал свисток о прекращении работы, юноша задумался, что произошло с Обезьяном Мэйфэйром и Ветчиной Бруксом. Он видел, как Ренвик и Робертс трудились в другом конце огромной комнаты, но дикая парочка подполковников, как предполагалось, тоже была в их «банде», хотя ее нигде не было видно. И только вернувшись в барак, Кларк узнал о них все — ему сказал Ганс Кордтц.
Они опоздали на смену, потому что Брукс обвинил Мэйфэйра в том, что тот засунул ему под одеяло таракана. В последовавшей за этим ссоре — Обезьян отрицал свою вину — было разбито окно. Старший сержант вызвал к себе Шизштаубе, и тот рассердился, услышав о насекомом, указывавшем на антисанитарные условия, в которых комендант мог бы обвинить его. А еще он был в ярости из-за разбитого окна.
Оказавшись в кабинете адъютанта, парочка друзей разразилась песней: «Мы собираемся повесить кайзера под липой». Генрих кричал, чтобы они перестали петь, иначе он отправит их в одиночные камеры — он и так уже думал об этом из-за их предыдущих нарушений дисциплины. Теодор и Эндрю оборвали эту песню…
.. но через минуту разразились другой: «Мы уберем Терм” из Германии».
Они покинули кабинет, чтобы провести пять дней в лишенных света камерах, ни с кем не общаясь. Одиночные камеры находились в маленьком изолированном домике в северо-восточном углу лагеря. Несмотря на то что обоим друзьям было приказано ни с кем не разговаривать, они выкрикивали друг другу оскорбления через стены. Любой, кто находился в радиусе пятидесяти футов от этой тонкостенной постройки, мог их услышать. Через некоторое время они начали петь дуэтом, хотя и находились в разных концах дома. В их репертуаре было всего две популярные американские песни: «У Александра есть джаз-группа» и «Блюз скотного двора». Они исполняли их с удовольствием, хотя и не очень гармонично, и в результате Шизштаубе добавил им наказание в виде хлеба и воды в качестве единственной диеты.
Кларк Сэвидж, услышав эту историю, с отвращением покачал головой. Эти два клоуна не будут надежны в выполнении плана побега, если они будут продолжать вести себя подобным образом. Молодой человек надеялся, что они поймут это, пока будут сидеть взаперти. И ему стало ясно, что хотя он — всего лишь лейтенант и намного моложе их, ему придется разговаривать с ними, как с голландским дядюшкой. Или попросить полковника Дантрита «вправить им мозги». Это была лучшая идея.
Во время ужина Сэвидж был несколько подавлен. Отец говорил ему, что самое большое препятствие в осуществлении какого-либо плана — это люди, вовлеченные в его осуществление. Один из его многочисленных наставников — персидский суфий Хаджи Абду эль-Йезди, сын Абду, сына Абду — тоже делал акцент на этой трудности. Но Кларк должен был испытать это на собственном опыте, прежде чем полностью осознать.
После скудной вечерней трапезы он поднялся из-за стола с неудовлетворенным брюхом — а следовательно, и всем телом.
Через две минуты после ужина в барак вошел сержант Шизштаубе с двумя охранниками. Он приблизился к Сэвиджу.
— Полковник фон Гессель приглашает тебя на обед в девять часов, — сказал он. — Именно эти слова мне велели тебе передать. Но на самом деле это приказ. На твоем месте я бы не стал отказываться от приглашения. Комендант не любит разочаровываться, и он велел мне сказать тебе об этом. Я буду здесь без четверти девять, чтобы проводить тебя в его апартаменты.
— Ух ты! — изумился стоявший рядом Джонни Литтлджон.
Первой реакцией лейтенанта было удивление. Следующей — прилив радости. Его живот — та часть организма, которая обычно преобладает у большинства людей — забурчал в предвкушении превосходного и обильного запаса пищи, который он наверняка получит. Третьей реакцией Кларка была тревога из-за восклицания Уильяма и из-за подозрительных выражений лиц других окружающих его людей. «С какой стати он, простой лейтенант и вдобавок такой молодой, должен быть гостем за обеденным столом фон Гесселя?» — явно думали его товарищи по несчастью. В их головах крутились мысли об измене. Сэвидж бы и сам удивился, если бы кто-то другой получил такое приглашение.