Сэвидж в темноте застелил постель и забрался в нее.
— Не улавливают ли мои ноздри запах алкоголя в различных формах? — спросил ученый. — Ради Бога, Кларк! Ты ведь не пил с тевтонцами, правда?
— Немного, — признался юноша.
— Они хорошо с тобой обращались, да? Барон ведь не пытался тебя соблазнить, правда?
Кларк улыбнулся в темноте.
— Нет. Барон — не пытался.
Он уснул мгновенно.
Казалось, Кларк Сэвидж только что закрыл глаза, когда над лагерем завыла тревожная сирена, сопровождаемая немецким горном. Пока он пытался избавиться от ужасного привкуса во рту при помощи зубной щетки, которую купил в столовой для заключенных, в туалетную комнату вошел помощник Дантрита. Это был капитан Довиль из французской артиллерии. Он сказал Сэвиджу, что тот должен явиться к Ангусу после работы. Полковник был слишком занят, чтобы разговаривать с ним прямо сейчас.
Вскоре после того, как Кларк вышел из шахты, он увидел барона фон Гесселя и графиню Идивзад, прогуливающихся вдоль края утеса. Лили заметила его, хотя он был далеко, и помахала ему рукой в перчатке. Он ничего не ответил. Должно быть, она что-то сказала фон Гесселю, потому что тот повернулся и посмотрел на Сэвиджа. Его зубы сверкнули в широкой улыбке.
Кларк отрицательно покачал головой. Он полагал, что барон прекрасно знает, что произошло после того, как его пьяного унесли в постель. Лейтенант не понимал ни явного отсутствия ревности у этого человека, ни того, почему он был так сговорчив. Характер барона был сложным и пронизанным темными сторонами. Впрочем, а у кого было не так?
Умывшись, Сэвидж все же кратко доложил о вчерашнем полковнику Дантриту. Если шотландец и слышал о прошедшей ночи — весь лагерь гудел от сплетен, и Кларку пришлось вытерпеть множество вопросов и шуток, — то ничем этого не показал. Он велел лейтенанту доложить обо всем, что тот видел и слышал у фон Гесселя, но когда юноша пустился в подробное описание всего произошедшего, включая продукты и то, как была расставлена посуда, остановил его.
— Боже мой, парень! — воскликнул полковник. — Ты что, человек-камера? Я не хочу, чтобы ты все пересказывал дословно!
— У меня действительно почти идеальная память, — сказал Сэвидж. — Это отчасти врожденное, а отчасти натренированное состояние. Давайте я просто скажу вам то, что считаю важным.
Говоря это, он мысленно скрестил пальцы.
— Я сам решу, что важно, — сказал Дантрит. — Я могу попросить тебя подробнее остановиться на некоторых моментах.
Юноша рассказал ему, что за столом сидели барон с графиней, он сам, разумеется, адъютант русского лагеря майор Шик-фус, главный адъютант Шизштаубе капитан Хакен, чья правая рука была оторвана на русском фронте, и теперь он щеголял изогнутым стальным наконечником, и штатский герр профессор Корнфукен. Все, что Кларку удалось выяснить об этом профессоре — это то, что он был бактериологом из Берлинского университета и что утром он должен был уехать.
— Шизштаубе там не было, — добавил молодой человек. — Он был на дежурстве. Но я думаю, что фон Гессель скорее сел бы за один стол со свиньей, чем с ним. Барон ненавидит своего адъютанта, если некоторые замечания, сделанные им о нем, действительно свидетельствуют о его чувствах.
— Кто же не ненавидит этого отвратительного негодяя? — усмехнулся Дантрит.
Еще на ужине присутствовали русские слуги. Зэд — волосатый и вонючий великан — послал Сэвиджу воздушный поцелуй, но об этом юноша упоминать не стал. Он также ничего не сказал о своей реакции, когда посмотрел на Лили Бугову, графиню Идивзад. У ее чисто-белого платья был самый глубокий вырез, который он когда-либо видел. И Кларк был не единственным мужчиной, чьи глаза то и дело возвращались к этому великолепному декольте.
Графиня напомнила ему обольстительниц из романов Генри Райдера Хаггарда. Две из них горели в его сознании и в других местах — Аэша, богиня, также называемая Той-кому-следует-повиноваться, героиня романа «Она», и Елена Троянская из «Мечты мира», роковая женщина, чье лицо отправляло в путь тысячи кораблей. И вот перед ним сидела Лили, очень похожая на них. А также на древнеегипетское божество любви — Хатхор.
Стол не застонал под тяжестью еды, поскольку был сделан из твердого тикового дерева. Но он нес еще более пышное и слюноотделяющее бремя, чем тот, что был накрыт в захваченном монастыре. Два жареных молочных поросенка, жареная говядина, жареная курица, огромные бататы, фрукты и овощи множества разных сортов… Сэвидж приказал себе воздержаться от набивания желудка мясом. Ему нужны были фрукты, особенно лимоны, чтобы бороться с цингой, угрожавшей ему из-за недостатка цитрусовых в лагерном рационе.
Во время банкета он сунул в карман несколько кусочков шоколада — для Ганса Кордтца. Фон Гессель заметил это — казалось, его голубые глаза ничего не упускают, — но он только улыбнулся одним уголком рта.
Сэвидж бегло пересказал разговоры между ним и бароном о различных философах. Дантрит, услышав имена Канта, Ницше и Шопенгауэра, поднял свои густые седые брови и переспросил: «Кто?» Картины на стене юноша тоже только упомянул. Какое отношение имели имена Дюшана, Арпа, Тцары, Пикассо и Брака — художников, важных для развития дадаизма и кубизма — к донесению разведки? Он также не счел нужным описывать комментарии барона к таким произведениям, как «Обнаженная женщина, спускающаяся по лестнице», «Бритая лошадь, прыгающая со скалы» и другим плоским и разрозненным картинам и фотоколлажам, которых и Ангус, и сам лейтенант не понимали. То, что фон Гессель любил и коллекционировал эти предметы, потому что думал, что они предвещают разрушение человека XIX века и формирование нового человека — механического, дегуманизированного и бездушного человека XX века, — полковника не интересовало.
— Эта война предвещает новую эру. Новый тип человека разумного. Во всяком случае, другой тип западного человека, — сказал тогда барон. — Теперешний человек — раздробленный, опустошенный и лишенный целостности, нищий духом, неспособный противостоять черной пустоте своей собственной смерти и смерти Вселенной, как сказал Ницше, смерти самого Бога. Война разрушила старую плесень. А новая форма еще не завершена.
Все это время он пил бокал за бокалом французское вино, и графиня не слишком отставала от него. Сэвидж почувствовал, что и ему следует выпить немного вина. Главным образом потому, что на этом настаивал барон. За этот вечер, до того, как фон Гессель расплылся в полубессознательном состоянии, Кларк выпил больше алкоголя, чем за всю свою жизнь. Он ненавидел наступившую потерю контроля и в то же время наслаждался ею. Его обучение было направлено на полное овладение глупыми импульсами и на неизменно объективное отношение ко всему.
— Барон расспрашивал тебя о военных делах? — спросил Дантрит. — Или о чем-нибудь таком, чего он не должен знать? О таких вопросах, как боевой дух союзников в тылу, экономическое положение и так далее?
— Не раз.
— А когда он напился, он ничего не рассказывал о положении Центральных держав? Что-нибудь конкретное или общее, что могло бы помочь нам, если бы мы смогли передать эту информацию нашей разведке?
— Ничего. Он только говорил, что Англия — самый большой враг Германии. Что немцы считают себя представителями нового порядка, тогда как Англия представляет старый порядок. Что англичане — это люди девятнадцатого века и не могут уйти достаточно быстро.
— Хм! — сплюнул полковник. — Этот вздор для нас не совсем секрет. Явная гниль! Посмотрим, кто победит!
— Он сказал, что даже если англичане выиграют эту войну, они потеряют следующее поколение.
Сэвидж добавил это замечание, задетый и раздраженный плохо скрываемым презрением Дантрита к колонизаторам и особенно к американцам. Ангус был неплохим парнем, хотя и несколько самодовольным и чопорным. Он старался быть справедливым в своих отношениях с французами, австралийцами и американцами, находившимися под его командованием, и его послужной список говорил о том, что никто не обладал большей, чем у него, храбростью.
Но он был снобом. Архиконсерватором.