Барон фон Гессель. Он был загадкой, которая создавала новые загадки. Очень сложный и не поддающийся анализу человек. Продвинутый и очень либеральный в этом отношении, он признавал неотъемлемое равенство рас и полов. Он без колебаний соглашался с тем, что подавляющее большинство людей угнетается и эксплуатируется немногими, но у него не было никакого желания менять ситуацию и, казалось, он не испытывал особого сочувствия к несчастным, оказавшимся в ее плену. Барон стремился только к тому, чтобы заполучить для себя всю власть, какую только мог. И авксв черту все остальное человечество!!!
Вряд ли этот человек был очень патриотичен. Если он готовил биологическое оружие, которое позволит его родной стране выиграть войну и, возможно, править остальным миром — или тем, что от него останется, — то он делал это, чтобы получить власть. Политическую, экономическую и личную. Он стремился стать спасителем своего народа, великим героем.
Гессель был очень хорошо образован и обладал обширными знаниями во многих областях. Он мог обсуждать Платона, Аквината, Гиббона, Гомера, Хафиза и Конфуция, мог цитировать поэтов, драматургов, философов и ученых как древних, так и современных. Однако в тот вечер, перед тем как уснуть за обеденным столом, он пробормотал: «Как верно сказал Блез Паскаль, философия не стоит и часа изучения. Это относится и к литературе, и к истории тоже».
Размышляя на эти темы, Кларк делал свои упражнения. Ему оставалось еще полчаса, чтобы закончить их, но тут его прервали. Как и других военнопленных. Шизщтаубе и дюжина охранников ворвались в барак и бросились наверх. Первым в нижнюю дверь вошел не адъютант, а сержант. С тех пор как его окатило ведром воды, Генрих всегда входил в барак вторым.
Раскрасневшийся, кричащий и стучащий хлыстом по косяку двери, он влетел в комнату, где Сэвидж делал свои упражнение. За ним веером выстроились четверо вооруженных солдат.
— Внимание! — крикнул по-немецки Мэйфэйр. — А вот и прыщ на заднице кайзера!
Каковы бы ни были первоначальные намерения адъютанта, после этого они были на время забыты. Стуча каблуками по деревянному полу, он быстро подскочил к шутнику, остановился перед ним и взревел:
— Что ты сказал, обезьяна-свинья?!
Шизштаубе был не единственным, кто казался встревоженным. Эндрю пристально посмотрел на него, и его лицо было почти таким же красным, как у адъютанта, а шея дрожала.
— Я сыт по горло вами, фрицами! И особенно тобой! — пискнул он. — Я уже достаточно долго терплю твое дерьмо!
Стоящий в стороне Брукс отчаянно делал Мэйфэйру знаки, чтобы тот замолчал.
— Успокойся, Обезьян, — мягко сказал Док. — Ты же не хочешь снова оказаться в одиночке.
«Сейчас слишком многое поставлено на карту», — подумал он про себя.
— Ты скажешь мне, что ты сейчас сказал! — закричал Шизштаубе. — Или я надолго заткну твой грязный идиотский обезьяний рот.
Обезьян завизжал, как свинья, а потом выпалил:
— Хрю! Хрю-хрю!
— Хрю? Хрю-хрю? Что же это значит? — не понял его адъютант. — Объясни мне свой варварский язык, свинья-собака!
— Эй! Ты просто зоологически запутался, невежда, — сказал Мэйфэйр. — Я не могу быть одновременно свиньей, обезьяной и собакой. Хотя я знаю одного гунна, который может. Хрю-хрю! Хрю-хрю! Хочешь знать, что это значит? Это то, что говорит свинья. По-моему, это звучит по-немецки. Хрю-хрю! Хрю-хрю!
— Ради всего святого! — застонал Ветчина.
— Хрю? Хрю! Я ваш старший офицер! — взвизгнул Генрих.
В комнату вошел сержант Шлейфштейн, несомненно, привлеченный этой суматохой. Он покачал головой в сторону Эндрю, предупреждая его, чтобы тот помолчал. Самому сержанту адъютант не нравился. А еще он любил слушать рассказы Обезьяна о его любовных похождениях в Бразилии, когда он работал в химической компании.
Мэйфэйр сжал губы и презрительно фыркнул адъютанту в лицо. Шизштаубе резко ударил его хлыстом по щеке, и он, взревев, схватил адъютанта одной рукой за шею. Другой рукой, теперь уже сжатой в кулак, он ударил Генриха в солнечное сплетение, и тот, уронив хлыст, согнулся пополам. Сержант Шлейфштейн протестующе крикнул и поднял винтовку. Остальные солдаты тоже щелкнули затворами своих.
Военнопленные замерли.
Шизштаубе резко развернулся и выпрямился, хотя и продолжал прижимать руки к солнечному сплетению. Его рот был открыт, лицо исказилось. Если бы Мэйфэйр не был так переполнен раскаленной добела яростью, он никогда бы не ударил человека, стоящего к нему спиной. Но теперь его правый кулак врезался в позвоночник Генриха на полпути между лопатками! Треск ломающихся позвонков был похож на щелканье хлыста. Адъютант упал ничком на пол.
После этого Шизштауб даже не пошевелился. Он вообще никогда больше не двигался.
Сержант ударил Обезьяна прикладом по голове, сбил его с ног и — всего на мгновение — вырубил. Затем Шлейфштейн опустился на колени и осмотрел офицера.
Эндрю застонал… открыл глаза… и начал вставать…
— Лежать, Мэйфэйр! Или я тебя пристрелю! — крикнул Шлейфштейн.
— Лучше делай, что он говорит, — сказал Док Обезьяну.
— На этот раз я действительно сделал это, не так ли? — заговорил дородный химик, глядя в потолок, своим обычным скрипучим голосом. Теперь его лицо было почти таким же белым, как у сержанта.
— Ты чертовски сумасшедший дурак, ты точно это сделал! — воскликнул Брукс.
Сэвидж взвесил шансы одолеть охранников…
…Но быстро решил, что сейчас не время действовать.
Глава 18
В последнее время лагерь слишком часто окутывали облака — они тяжело нависали над ним, а дождь заливал постройки и души тех, кто был заключен в них, и тех, кто охранял заключенных. Но в этот день светило яркое и теплое солнце. Ближе к вечеру все еще стояла приятная июньская погода. Это был один из тех дней, что наполняют людей радостью жизни.
Вернувшийся из немецкой секции Ветчина Брукс выглядел так, словно он больше никогда не испытает никакой радости. Его голова была опущена, а плечи поникли. Он остановился, когда охранники распахнули ворота из колючей проволоки, и лишь после этого посмотрел на барак. Док Сэвидж, стоящий у окна, увидел, как на его лице отразилось горе.
— Плохая новость, — обратился он к Ренни и Длинному Тому, которые стояли рядом с ним.
— Я так и думал, — сказал Том.
— А что еще могло быть? — добавил Джон Ренвик, и слова, казалось, застряли у него в груди.
— Насколько я понимаю, Брукс чертовски хороший адвокат, — заметил Робертс. — Но это дело не мог бы выиграть и дьявол.
— Дело было открыто и закрыто, — кивнул Ренни.
Он поднял свой гигантский правый кулак, словно собираясь ударить им по оконной раме…
…Но потом опустил его.
Все трое вышли на улицу, чтобы поприветствовать Теодора. Калитка за ним закрылась, и он медленно побрел к ним. Они поспешили ему навстречу, как и многие другие заключенные.
— Не помогло? — спросил Док, остановившись рядом с ним.
По щекам юриста катились слезы. Он покачал головой:
— Это было безнадежно с самого начала. Я сделал все, что мог, и они меня выслушали. Ничего несправедливого, все законно. Как и положено военному трибуналу. Другого вердикта быть не могло. Полковник Дантрит тоже там был. Я думаю, он скоро придет. Он поддержал меня.
— И?.. — перебил его Длинный Том.
— Его расстреляют на рассвете! И я думаю, нам всем придется стоять и смотреть на это. Черт бы его побрал! Зачем он это сделал?!
— А сам он как? — спросил Ренни.
— Держится вызывающе. Как всегда. Он рассказал немцам, как Шизштаубе ударил его. Но это никого не разжалобило. Слишком много свидетелей показали, что Обезьян спровоцировал Шизштаубе.
— Но Шизштаубе ударил его первым! — воскликнул Робертс.
— Это не оправдание. Только не в их глазах.
— А где сегодня Обезьян будет содержаться? — спросил Кларк. — В одиночке в нашей части лагеря или в бараке в немецкой части?
— В немецкой, — бесцветным голосом ответил Ветчина. — Его вывели через заднюю дверь в соседний оружейный склад. Фон Гессель приказал заковать его в кандалы.