Первая группа: дед обладает нужной информацией, правильно ее воспринял. И хочет и может правильно воспроизвести ее следователю, получается (то же касается и тетки).
Вторая: дед с костылем владеет нужной информацией, но понял ее неправильно, а потому неправильно следователю и передает.
Третья: дед в серых брюках и коричневом пиджаке с орденом Отечественной войны второй степени информацией владеет, но сознательно ее скрывает или выдает такую, что лучше бы не выдавал вовсе (не забыть о тетке).
И, наконец, четвертая группа, к коей вполне может быть отнесен этот старик с гладко выбритыми щеками, в голубой матерчатой кепке и с бесплатной газеткой-агиткой в правом кармане пиджака: он вообще не понимает, о чем ведет речь следователь, но следователь полагает, что дед информацию скрывает, и причин такому «непониманию» деда, по мнению следователя, может быть множество.
– Подойдите сюда, – тихо велит Кряжин следователю, старику и тетке одновременно, пресытившись их бестолковой перебранкой. – Вы кто?
Вопрос обращен к старику с клюкой, поэтому он, подбоченясь, тычет пальцем в джип и изрекает голосом, похожим на звук из сломанного кларнета:
– Я говорю: вот из этого трактора утром вышел человек с портфелей и ушел в сторону Зыряновской. Ковырялся в салоне минуты две, потом хлопнул дверцей – я аж от окна отскочил, думал – выстрел. Нет, смотрю – мужик с портфелей. Хлопнул и ушел.
– Вы кто?
Дед опешил: так его в этом дворе еще никто не унижал.
– Да Михеич это, из тридцать второй! – помогла тетка, сообразив, что это как раз тот момент, когда можно взять вожжи беседы в свои руки. – Он контужен на Висле, поэтому не все слышит.
– Как я понял, слух у него неплохой, – заметил между делом Кряжин, пытаясь понять, где в этом доме расположена тридцать вторая квартира. – А вы кто?
– А я Семиряжская, из сороковой. Вы старика не слушайте, вы меня послушайте. Сегодня сплю, вдруг, часа в два ночи – бах! – я проснулась. Подхожу к окну – стоит этот джип. В нем вот этот, с головой разбитой, и еще один. Через минуту второй вышел, а этот остался. Я думаю – ну, довез приятеля, сейчас и сам уедет, и пошла спать. А утром милиция приехала. Такие дела, товарищ милиционер.
Кряжин, чуть пошевелив шеей, освобождая кадык от воротника, задрал голову вверх. Тетка дважды указала на свои окна и теперь ждала орден за участие в раскрытии дерзкого убийства.
– А как мужчина выглядел? – и ему еще трижды пришлось уточнить: какой, когда и во сколько, что уже сейчас дало Кряжину все основания полагать, что его водят за нос.
– Лет тридцать пять – сорок, – без раздумий заявила тетка из сороковой. – Серый пиджак, черные брюки, на ногах – туфли. Да, туфли на ногах, – добавила она, давая Ивану Дмитриевичу лишнее основание думать о ее причастности к третьей свидетельской группе.
Дед тут же встрял в разговор, заявляя, что было не два часа, а половина девятого, что не тридцать пять – сорок, а за сорок и не пиджак, а обычные тряпки уличного бродяги: серая куртка, неопределенного цвета штаны и кроссовки. Спор грозил перейти в боестолкновение, каждый гнул свою линию, причем гнул так настойчиво, что могла возникнуть убежденность в правоте обоих одновременно. К джипу стали стягиваться дополнительные силы с обеих сторон, Кряжину надоело, и он решительно ткнул пальцем в окна на четвертом этаже:
– Гражданка, эти пластиковые окна ваши?
Та призналась – ее.
– Они с шумоизоляцией – раз, уличный фонарь над джипом разбит – два, из ваших окон видна лишь крыша машины – три. Вы будете продолжать настаивать на том, что слышали выстрел? И что в два часа ночи на неосвещенной улице через крышу автомобиля видели, кто там сидит и как выглядел вышедший?
Разоблаченная, она злобно пробормотала что-то о том, что «помогать милиции – дело неблагодарное», подхватила сумки, с коими полчаса назад во дворе и была застигнута врасплох молодым следователем, и заспешила в квартиру с пластиковыми окнами.
– Вы спросили – мои окна? – я ответила, мои! Но я же не сказала, что дома в два часа ночи была! – сообразив, что в горячке рассказывает всему двору свою биографию, спохватилась она и заторопилась в подъезд.
Глядя ей вслед, Иван Дмитриевич готов был поклясться, что мужа у женщины нет, острота жизни, так необходимая ей в эти годы, пропала, а потому лучшее, до чего она может додуматься, это поучаствовать в детективе.
Освободившись от злоумышленницы, Кряжин развернулся к ветерану и еще раз слово в слово выслушал историю об утренних хлопках дверью.
– В бродяжьей робе, говорите?
– В ней...
В джипе работал прокурор-криминалист Молибога, ровесник Кряжина. Судебный медик к телу Оресьева пока не прикасался, зная, что очередь его наступит лишь после того, как следователь произведет осмотр. Несколько милиционеров в кепи и высоких ботинках, в которых нынче ходят все, кому положены погоны, гнали толпу на невыгодное для той расстояние, молоденький следователь окружной прокуратуры не отходил от «важняка» из Генеральной ни на шаг. Бросая на него мимолетные взгляды, Кряжин по-доброму таил на губах улыбку. Вот так же когда-то, лет двадцать назад...
– ...Я встаю всегда в восемь. Просыпаюсь, конечно, когда бог уснуть даст, гораздо раньше, около пяти. Но лежу, потому что делать нечего, почту приносят только в половине девятого...
Узкая дорога, разделяющая дом с такими же узкими, словно встроенными в насмешку – шириной в метр – газонами. Слева – полуразрушенное здание. Похоже, валили вчера и будут валить сегодня, потому что неподалеку замер без хозяина мощный бульдозер и экскаватор с грузом величиною с комнату в малосемейке.
В Москве уже давно ничего не сносят методом подрыва, что обходится гораздо дешевле и быстрее. Где-то в конце девяностых, после Каширского шоссе, Буйнакска и Пятигорска у людей произошел психологический надлом, и от взрыва в нескольких километрах, от которого раньше не проснулся бы даже этот ветеран, страдающий бессонницей, у многих может просто отказать сердце.
Не сносят сегодня в Москве подрывом, трактор используют, по старинке. Кажется, еще пара лет, и запретят салюты. Страшно. Хоть один во время фейерверка умрет – уже убийство. А кому хочется грех на душу брать?
«Вчера домишко сносили, – думалось Кряжину. – Пыль вот она, и на дверях дома, и на тротуаре. Следов вокруг джипа натоптали – святых выноси. Расстояние большое от стройки до дороги, а потому исключается, что стреляли из развалин, с прицелом, и в окно, открытое справа от Оресьева, попали. Но сзади все-таки кто-то сидел, иначе зачем было бы депутату окошко позади себя наполовину приспускать? Слева бы приоткрыл. Да и тому не нужно было бы, если не курил».
– Молибога, – крикнул Кряжин криминалисту, не переставая слушать деда. – Посмотри-ка на земле, рядом с джипом, где окошко приоткрыто. Может, словишь удачу за хвост?
– ...Подхожу к ящику – точно, есть «Отчизна». За что уважаю депутатов, так это за печать. Вот, к примеру, не будь «Отчизны» с ее газетами, откуда бы я узнал, что в стране премьера сменили? Телевизора у меня нет, так что «ящик» у меня только один. Тот, что между первым и вторым этажами. На «Правду» на пенсию не раскошелишься, радиоточку отрезали, потому как к сносу готовят. Что старому дрищу делать?..
– Ну, это вы чересчур, – возразил Кряжин.
– Ничего не чересчур, – обреченно отмахнулся дед. – Среди прочей прессы, встречающейся в ящике, наиболее уважаю «Отчизну». Что партию, что газету. И название правильное, и власть критикуют. А вот, взять, к примеру...
«Картина, вообще, странная. Если не стреляли со стройки, а стреляли с заднего сиденья, тогда почему кровь на рубашке есть, на пиджаке есть, а на внутренней стороне лобового стекла нет? Почему ее нет и на передней панели салона?
Опять же, не вопрос. Могли стрелять из мелкокалиберного пистолета или иной прилады – сейчас их в Москве пруд пруди. Пуля пробила затылочную кость, сплющилась, уже внутри врезалась в кости лица и отскочила обратно. В голове фарш, снаружи – скромные свидетельства об имевшем место зверстве. Продумано, не вопрос... Если стреляли, конечно, с заднего сиденья. Впрочем, экспертиза на эти вопросы ответит, главное, их задать».