— Приходи, Иван Викторович, в двенадцать.
— Хорошо, приду обязательно. Я так полагаю, у нас серийный убийца, Степан Афанасьевич, — услышал он в трубке голос капитана, с которым они были в приятельских отношениях.
— Я тоже так думаю, — сказал доктор и, попрощавшись, положил трубку.
Встав со стула, он подошел к зеркалу и посмотрел на свое отражение. Последний месяц выдался тяжелый, и, глядя на себя, доктор подумал, что выглядит он очень неважно. Темные мешки под глазами, серый цвет кожи, короткие седые волосы. Склеры глаз покрыты мелкой красной сеткой сосудов.
Сегодня ночью он снова проснулся с осознанием того, что его тело лежит на секционном столе. Он снова ощутил острую боль в груди и верхней части живота, снова ощутил безотчетный страх, и вновь подумал о странности своего бытия. И с трех часов ночи Степан Афанасьевич так и не смог уснуть.
— Может, это и к лучшему, — сказал он своему отражению, подумав о том, о чем часто думал в последнее время.
Доктор Мехряков, отвернувшись от зеркала, вздохнул и пошел готовиться к вскрытию.
5
Сидя в полумраке, освещенном только свечой, я вслушиваюсь в шум наверху. Он не сильно выражен — так, немного музыки, неясные голоса, тяжелые шаги. Сосед сверху сегодня не один.
Я тоже не один. Взяв очередной лист бумаги, я снова рисую карандашом. Впереди долгая бессонная ночь, которую я проведу среди своих образов. Ночь, которая пролетит незаметно, словно тени окружающие меня живут в другом измерении, где темное время суток короче.
Я рисую один и тот же портрет. Созданных мною образов много, и ночной мир многолико-безумен, как странный сон, где я уже давно не был, но — сейчас на листе бумаги возникает только её лик. Вопрос, который я себе иногда задаю — почему я не рисую другие образы? И ответ — придет время, очень скоро все будет, я нарисую их всех. Образы из памяти стереть невозможно, они поселились там навсегда, поэтому — всему свое время. Однажды придет ночь, когда я нарисую всех, кто населяет мою память.
Сейчас только она. И я веду по бумаге грифель карандаша, практически не глядя на бумажный лист.
Короткий стук во входную дверь. Я знаю, что это сосед сверху. И знаю, зачем он пришел.
Я включаю свет в коридоре и на кухне. Наливаю кипяченую воду в стакан, ставлю его на блюдце и несу с собой к входной двери.
Открыв дверь, я вижу соседа. Его зовут Николай. Он стоит, медленно покачиваясь с пяток на носки, зрачки узкие, на губах блуждающая улыбка, длинные волосы в беспорядке. Он одет в спортивные штаны и рубашку с длинными рукавами.
Он медленно и вязко говорит, что у него кончился хлеб, а они с другом хотят жрать, поэтому если у меня есть буханка белого хлеба, не мог ли я ему дать.
Я киваю. Затем, глядя в его глаза, приглашаю войти, потому что через порог не хорошо что-либо делать, — ни отдавать, ни брать. Он делает неуверенный шаг вперед, неловко перешагнув через порог.
Я говорю, что пока хожу на кухню за хлебом, он может попить воды, которая налита в стакане и стоит на холодильнике.
Он говорит слова благодарности и тянет руку к стакану. Что мне очень нравится в Николае — он вежлив всегда, в любом месте и в любом состоянии. В нем есть некоторая врожденная интеллигентность, словно его далекие предки были из российского дворянства, а в этой жизни он получил прекрасное образование. При этом я знаю, кто его родители и дальние родственники. И какое у него образование. Восемь классов средней школы и улица. Сейчас он следит за собой, он — социально адаптирован, но в его недалеком и коротком будущем только наркоманский туман.
Иногда извести гены интеллигентности невозможно — они просачиваются сквозь многочисленные наслоения генов скотства.
Я несу белую буханку и отдаю ему. Спрашиваю, глядя на пустой стакан, может ему еще что-то надо из еды. Но он говорит, что хавки у него много, и колбаса есть, и пельмени, и все такое, а вот с хлебом напряг. Сказав напоследок волшебное слово, он так же неловко выходит.
Я закрываю за ним дверь, выключаю свет в коридоре и на кухне, и возвращаюсь в полумрак своей бессонницы.
Когда рисую, я думаю — о моем месте в этом мире, и о месте Бога среди нас. Например, Николай тоже может быть Богом, и он несет свой крест наравне с нами, ни словом, ни делом не показывая нам свою суть.
Я не знаю, может, действительно, Николай скрывает свою сущность, или не знает своего предназначения в этом мире. Я также не знаю того, зачем и для чего я пребываю здесь.
Иногда Бог выходит вперед и демонстрирует нам свою божественную сущность. Зная людей, я думаю, что Он напрасно это делал, делает, и будет делать в будущем, но — не мне решать.