— Как, — испуганно спросил Эдвин, — вы сюда попали?
— Я здесь работаю, — отвечал доктор Рейлтон. — Как вы себя теперь чувствуете, доктор?
— Знаю, — сокрушенно признал Эдвин. — Действительно, вы были правы. Я слишком безответственный для столь высокого титула. Но не могу же я сам себя его лишить, правда? Не могу лишить себя того, что мне было присвоено. Правда?
— Не надо так волноваться, — сказал доктор Рейлтон. — И не чувствуйте себя виноватым. Чувство вины сильно препятствует выздоровлению.
— Значит, вы рассматриваете вину с клинической, а не с нравственной точки зрения? — уточнил Эдвин. — Но если бы вы давали мне нравственную оценку, что сказали бы?
— Это к делу не относится, — сказал доктор Рейлтон. — Не входит в наш с вами контракт. Теперь отдыхайте. Не думайте больше.
— В любом случае, простите меня, — сказал Эдвин.
— Если от извинений вы себя лучше чувствуете, — сказал доктор Рейлтон, — пожалуйста, извиняйтесь. — Он встал с края койки. — Навещу вас попозже.
— Вы с радостью играли на трубе вчера вечером?
— Я всегда с радостью играю на трубе, — сказал доктор Рейлтон. — Возможно, труба для меня то же самое, что для вас изучение слов. Только, — сказал доктор Рейлтон, — у меня еще и профессия есть. — Он вполне дружелюбно улыбнулся, а потом ушел из палаты.
Глава 30
Измерить температуру, сосчитать пульс пришла сестра с крепким ирландским телом, выкормленным картошкой, со сливово-яблочными щеками. Когда термометр на минуту шмыгнул в теплое гнездо, Эдвин попробовал задать пару робких вопросов.
— Где я? — спросил он. Сестра была крестьянской породы, на дух не выносила никакой саксонской чепухи, поэтому сказала:
— Не задавайте глупых вопросов. Вы в послеоперационной палате.
— Вы хотите сказать, меня прооперировали? Уже?
— Не спрашивайте, и не услышите лжи. Видите, я считаю ваш пульс.
— Какой сегодня день? — спросил Эдвин. Она записала пульс в карту, вытащила термометр, сняла показания.
— Для усердного труженика все дни одинаковые, — сказала она. И добавила нолик в температурный график. — Кроме воскресенья, но и тогда работа продолжается, — сказала она, дочка бедного фермера.
— Вчера вечером по телевизору ничего необычного не было? — спросил Эдвин.
— Откуда мне знать? Сплошная ерунда, можно точно сказать. У меня есть дела поважней, чем смотреть по телевизору сплошную ерунду.
— Не сомневаюсь, — сказал галантный Эдвин. — У такой милой девчушки.
— Не хамите, — сказала она и направилась к следующему пациенту. Но, стоя там за работой, бойко оглянулась на Эдвина.
До обеда с визитом явился священник англиканской церкви.
— Хочу спросить, не соизволите ли вы ответить на простой вопрос, — сказал Эдвин. — Какой сегодня день?
— День? День? — Это был рассеянный серебристый старик. — Ну да. — Полез во внутренний карман, вытащил ежедневник с примечательно немногочисленными, на взгляд Эдвина, записями. — Вряд ли это сильно поможет. С помощью этой книжечки по числу можно точно определить день недели. Полагаю, — сказал он, — среда или четверг. Не уверен. Но вполне уверен, — улыбнулся он, — что день нынче будний.
— Спасибо, — поблагодарил Эдвин. — А который час?
— Ну, — сказал священник, — к сожалению, свои часы я всегда забываю дома. Но, э-э, вижу, как я понимаю, ваши, вон там, на тумбочке возле кровати. А на них, э-э, почти шесть.
— Мои часы? — не поверил Эдвин. — Господи помилуй, как они там очутились? — Священник близко поднес часы к глазам Эдвина. Они тикали изо всех сил, точно высокомерный кот, который невозмутимо мурлычет, вернувшись домой после долгого отсутствия, равнодушный к пережитому хозяевами переполоху. Часы точно были его.
— Очутились? — эхом отозвался священник. — Ну наверно, неразумно, даже кощунственно постулировать в качестве объяснения сотворение чуда. Логичнее предположить, что вы туда сами их положили. Или вместо вас это сделал кто-то другой, не причастный божественной природе.
— Что такое «Прибой»? — спросил Эдвин.
— Прибой? Боже, сколько вопросов. Я бы сказал, это пенные волны, идущие с моря. По-моему, у Киплинга есть стихи, где прекрасно употребляется это слово. — Та-та-та-та-та-та-там, брызги пены с моря веют, та-та-та-та-та-та-там, и глупыш свободно реет. Стихи, — объяснил священник, — как вы, наверно, догадываетесь, про море. — И старчески причмокнул.
— Но еще стиральный порошок, стиральная машина или еще что-нибудь вроде того?
— Я отдаю стирать в прачечную, — довольно сухо сказал священник. — Можно полюбопытствовать, почему вы спрашиваете?
— Да просто так, — сказал Эдвин, — правда.
— Ну, рад был немного с вами побеседовать, — сказал священник. Эдвин пристально посмотрел на него, проверяя, не сидит ли он на унитазе. — Если, конечно, у вас ко мне нету других вопросов, — добродушно оговорился священник. — Простите, — добавил он, — я, разумеется, не имею в виду, будто был бы рад меньше, если б такие вопросы имелись. Мы порой пользуемся бессмысленными формулировками. Слова — ненадежная вещь.
— Как вы думаете, — медленно проговорил Эдвин, — мужчина всегда прав, оставляя жену?
— Нет, — мгновенно ответил священник. — Нас учат прощать до седмижды семидесяти раз [105]. Этим все сказано. — И с трудом ревматически встал со стула у койки. — Знаете, если хотите молебен, — смущенно сказал он, — или что-нибудь в этом роде, я с большим удовольствием… то есть буду рад…
— Вы очень любезны, — сказал Эдвин.
— По-моему, вы слегка надо мной подшутили, — с христианским всепрощением заметил священник. — Я теперь вижу на температурном графике, на самом деле Прибой — ваша собственная фамилия. Ах, ясно. Фактически, нечто вроде загадки. Ну, до свидания. Прибой, прибой, — добродушно бормотал он про себя, удаляясь.
Эдвин смог съесть небольшой обед (картофельная запеканка с мясом, к ней добавочная картошка — пюре, соте, одна печеная картофелина). И задумался, что скажет Шейле, если она, конечно, придет. Естественно, можно простить ее, но она посчитает прощение совсем неуместным, равно как и дерзким, ибо будет уверена, что прощать нечего. Возможно, фактически, это ему надо просить у нее прощения, поскольку жены, как правило, не блудят, не изменяют направо-налево, если счастливы дома. Все это уходит далеко назад, и, вероятно, в конце концов, он во всем виноват. Его нынешние намерения уже подпорчены потенциальным бременем вины. Но подобное соображение уничтожается той виной, которую она должна была — и никогда не чувствовала за собой, причиняя ему своими прегрешениями боль (а она ему причинила ужасную боль, пускай не говорит, будто он не имел права чувствовать боль). Он намерен оставить ее потому, что, оставив его в тот момент, когда была нужна ему больше всего, она совершила измену собственному пресловутому принципу: важно быть вместе, остальное никакого значения не имеет. Разумеется, разрыв с ней будет просто означать приказ убираться из его жизни. В Англии они были бездомными, их немногочисленное недвижимое имущество находилось в Моламьяйне. Эдвин был вполне уверен, что не собирается возвращаться в Моламьяйн, вполне уверен после всего происшедшего. Когда Шейла будет выброшена из будущего, придется перепланировать будущее.
Но, гадал он, действительно ли происходили все те фантастические события? Должны были произойти; они еще хранили в памяти сильный отзвук реальности. Звон аккорда КЛЕТЬ в клубе; блик света сценической рампы на отполированной трубе Рейлтона; невыдавленный угорь на верхней губе Гарри Стоуна. И прежде всего, жуткая, деловая, хрипящая нагота, подъезжающий к станции поезд, высокий, сводящий с ума, угасающий голос Шейлы. Этовполне определенно происходило. А если это было, то и прочее тоже. Однако как можно подтвердить или опровергнуть что-либо? Люди так слабо держатся за реальность, помня лишь то, что им хочется помнить. Даже самые продвинутые — Рейлтон, Часпер, Аристотель Танатос — сознательно будут умалчивать, не желая усугублять унижение упоминанием об унизительном факте.