Конечно, беседуя с Татьяной Николаевной в Туапсе, с сожалением замечает Анатолий Петрович Кончаковский, я строил наш разговор далеко не так, как сделал бы это сейчас. Я не задал ей ряд вопросов, на которые уже не получишь ответа. И все же на днях исцеления она останавливалась особо, их детали, видимо, так и остались в ее памяти.
— Некоторое время после приезда в Киев я еще ходила с рецептами Михаила Афанасьевича в ближайшую от нашего дома аптеку на углу улиц Владимирской и Большой Житомирской, возле пожарной каланчи, — вспоминала Татьяна Николаевна. — Делала я это под его давлением, с большой неохотой, несколько раз, когда я не приносила вожделенного препарата, между нами возникали буквально стычки. К тому же в аптеке возникло подозрение, почему один и тот же врач выписывает на различные фамилии столько морфия. Это встревожило Михаила. Исцеления все не было, хотя в Киев мы переехали во многом благодаря моим неимоверным настояниям. Нашим горем я сразу же поделилась только с доктором Воскресенским. Он воспринял происходящее очень серьезно. После раздумий Иван Павлович сказал, что готов взять лечение на себя, по осуществлять он его хотел бы только через мои руки, никого больше не посвящая в суть дела. «Нужно будет попробовать вводить взамен морфия дистиллированную воду, попытаться таким образом обмануть рефлекс пристрастия, — предложил он. — А произносить бесполезные слова, что наркотики подобны смерти… Все это уже, пожалуй, пи к чему, Михаил Афанасьевич ведь и сам знает, сколь ужасны могут быть последствия. Наоборот, будем делать поначалу вид, что и я решительно пи о чем не осведомлен».
И вот я начала приносить от Воскресенского ампулы с подменой, к моему приходу они были уже подготовлены. Я забегала к нему буквально на минутку и шла в аптеку. Ведь иногда Михаил встречал меня на полпути. Внешне ампулы выглядели как наркотик, Иван Павлович аккуратно запаивал их, а быть может, для него их где-то специально изготовляли. Михаил Афанасьевич ждал меня с нетерпением и сразу же сам делал себе инъекцию. Время шло, по договоренности с Иваном Павловичем я стала приносить такие ампулы реже, объясняя это тем, что в аптеках почти ничего нельзя достать. Михаил Афанасьевич теперь достаточно спокойно переносил эти перерывы. Догадывался ли он о пашем заговоре? Мне кажется, через некоторое время он все понял, но принял правила игры, решил держаться, как пи трудно это было. Он осознавал — вот он, последний шанс. Очень не хотел попасть в больницу.
Иван Павлович приходил почти ежедневно — они играли в шахматы, обсуждали профессиональные темы, говорили о политике. Потом выходили на прогулку, спускались обычно к весеннему Днепру. «Тася, все окончится хорошо, Михаил выздоровеет», — убеждал меня Воскресенский. Так пришло избавление — навсегда. Случай очень редкий в медицине.
«… Он встретил меня жалостливо, но сквозь эту жалость сквозило все-таки презрение. И это напрасно. Ведь он — психиатр и должен понимать, что я не всегда владею собой. Я болен. Что ж презирать меня?» {41}.
Вдумаемся в эти слова из «Морфия» и сопоставим их с поведанным. Доктор Воскресенский не был психиатром-наркологом, но он оказался им!
Той же весной Михаил Афанасьевич начал практиковать как венеролог. На дверях дома по Андреевскому спуску, 13, появилась табличка: «Доктор М. А. Булгаков. Венерические болезни». (Осенью 1989 г. мы беседовали с Е. П. Кудрявцевой, которая знала М. Булгакова в студенческие годы и помнит это объявление. — Ю. В.). «В 1918—19 годах проживал в Киеве, начинал заниматься литературой одновременно с частной медицинской практикой», — пишет Булгаков в автобиографии. Небольшая его комната на втором этаже с балконом на улицу превратилась во врачебный кабинет. Здесь доктор Булгаков осматривал больных, вводил сальварсан.
Кстати, весь инструментарий и медикаменты удалось приобрести на средства, вырученные от продажи столового серебра. По воспоминаниям Т. Н. Лаппа, к доктору обращались преимущественно солдаты. Большие самовары непрерывно кипели. В кабинете все сияло чистотой, в безукоризненно отглаженном белом халате был и Михаил Афанасьевич. «Татьяна Николаевна, пожалуйста, воду, спирт, инструменты», — просил он жену, если приходили пациенты, неизменно называя ее в таких случаях по имени и отчеству. Как рассказала Е. А. Земская, Михаилу Афанасьевичу нередко помогал в эти часы и близкий его друг студент-медик Николай Леонидович Гладыревский, в будущем хирург в клинике А. В. Мартынова.
«Текли мысли, но их прервал звоночек…
— Пожалуйте, — сказал Турбин.
С кресла поднялся худенький и желтоватый молодой человек в сереньком френче. Глаза его были мутны и сосредоточенны. Турбин в белом халате посторонился и пропустил его в кабинет.
— Садитесь, пожалуйста. Чем могу служить?
— У меня сифилис, — хрипловатым голосом (это один из диагностических признаков. — Ю. В.) сказал посетитель и посмотрел на Турбина и прямо и мрачно.
— Лечились уже?
— Лечился, но плохо и не аккуратно. Лечение мало помогало.
— Кто направил вас ко мне?
— Настоятель церкви Николая Доброго, отец Александр.
— Как?
— Отец Александр.
— Вы что же, знакомы с ним?..
— Я у него исповедался….. Мне не следовало лечиться… Я так полагал. Нужно было бы терпеливо снести испытание, ниспосланное мне богом за мой страшный грех, но настоятель внушил мне, что я рассуждаю неправильно. И я подчинился ему.
Турбин внимательнейшим образом вгляделся в зрачки пациенту и первым долгом стал исследовать рефлексы. Но зрачки у владельца козьего меха оказались обыкновенные, только полные одной печальной чернотой.
— Вот что, — сказал Турбин, отбрасывая молоток, — вы человек, по-видимому, религиозный.
………………….Пропуск в тексте…………………….
Военный перевес был на их стороне, и поэтому центральный штаб дал указание снять все патрули и спрятать оружие» {42}.
Снять патрули и спрятать оружие… Вот та же ситуация в «Белой гвардии»: «Три двуколки с громом выскочили в Брест-Литовский переулок, простучали по нему, а оттуда по Фонарному и покатили по ухабам. В двуколках увезли двух раненых юнкеров, пятнадцать вооруженных и здоровых и все три пулемета. Больше двуколки взять не могли» {43}.
«То не серая туча со змеиным брюхом разливается по городу, то не бурые, мутные реки текут по старым улицам — то сила Петлюры несметная на площадь старой Софии идет на парад… Пэтурра. Было его жития в Городе сорок семь дней» {44}.
Булгакову довелось пережить эти сорок семь дней, увидеть действия осадного корпуса сечевых стрельцов полковника Коновальца, «на милость» которого был отдан Киев. «При Петлюре все казалось нарочитым — и гайдамаки, и язык, и вся его политика… (…) От правления Петлюры, равно как и от правления гетмана, осталось ощущение полной неуверенности в завтрашнем дне и неясности мысли» — писал К. Паустовский {45}, также находившийся в эти недели в Киеве.
Наступил невиданный экономический крах, нарастала инфляция. «Из-за отсутствия топлива и смазки прекратилось движение на железных дорогах, не работают заводы, почта и газ, — признавали газеты Директории. — Стоимость денег падает, торговля превратилась в спекуляцию, и цены растут с каждым днем».