«1 марта.
Доктор Поляков, будьте осторожны! Вздор…
Первая минута: ощущение прикосновения к шее. Это прикосновение становится теплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холодная волна под ложечкой, а вслед за этим начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека. И если б я не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормально человек может работать только после укола морфием…
2 марта.
Слухи о чем-то грандиозном. Будто бы свергли Николая II…»
Высшая точка… Необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности… Спал глубоко и хорошо-Доктор Поляков пока во власти лишь приятных ощущений от укола морфия, что так характерно для маски этой болезни. А между тем поезд в бездну уже двинулся, возврата не будет… «19 марта.
Ночью у меня была ссора с Анной К.
— Я не буду больше приготовлять раствор… Не буду. Вы погибнете…
— Да что я, морфинист, что ли?
— Да, вы становитесь морфинистом.
… Пошел в спальню. Посмотрел. На донышке склянки чуть плескалось. Набрал в шприц — оказалось четверть шприца. Швырнул шприц, чуть не разбил его и сам задрожал. Бережно поднял, осмотрел — ни одной трещинки…
Представьте себе, не вытерпел, пошел к ней. Постучал в ее флигеле в освещенное окно…
…Через час я был в нормальном состоянии. Конечно, я попросил у нее извинения за бессмысленную грубость. Сам не знаю, как это со мной произошло. Раньше я был вежливым человеком.
Она отнеслась к моему извинению странно. Опустилась на колени, прижалась к моим рукам и говорит:
— Я не сержусь на вас. Нет. Я теперь уже знаю, что вы пропали. Уж знаю. И себя я проклинаю за то, что я тогда сделала вам впрыскивание…
…В сущности говоря, мне понятно ее беспокойство… Но маленькая привычка ведь не есть морфинизм?..»
Да, беспокойство и страх уже шевельнулись в душе. Однако Поляков пытается убедить себя, что это еще не морфинизм. Хотя только что пристрастие владело им, и оно уже не отпустит его. Через три недели доктор Поляков прибегает к кокаину…
«9… апреля. Черт в склянке…
Действие его таково:.
При впрыскивании… почти мгновенно наступает состояние спокойствия, тотчас переходящее в восторг и блаженство. И это продолжается только одну, две минуты. И потом все исчезает бесследно, как не было. Наступает боль, ужас, тьма. Весна гремит, черные птицы перелетают с обнаженных ветвей на ветви, а вдали лес щетиной ломаной и черной тянется к небу, и за ним горит, охватив четверть неба, первый весенний закат.
Я меряю шагами одинокую пустую большую комнату в моей докторской квартире….. Сколько таких прогулок я могу сделать? Пятнадцать или шестнадцать —.не больше. А затем мне нужно поворачивать и идти в спальню. На марле лежит шприц рядом со склянкой. Я беру его и, небрежно смазав йодом исколотое бедро, всаживаю иголку в кожу. Никакой боли нет. О, наоборот: я предвкушаю эйфорию, которая сейчас возникнет. И вот она возникает… Но вот мгновение, и кокаин в крови по какому-то таинственному закону, не описанному ни в какой из фармакологии, превращается во что-то новое. Я знаю: это смесь дьявола с моею кровью… Сердце начинает стучать так, что я чувствую его в руках, в висках… а потом оно проваливается в бездну, и бывают секунды, когда я мыслю о том, что более доктор Поляков не вернется к жизни…»
Пробежал еще месяц. Тяготение все неотвратимее. Но Поляков пытается уверить себя, что наркотик даже помогает ему работать, что пациенты не страдают от его пристрастия. Его могут выдать только суженные зрачки, как врач, он знает об этом эффекте инъекций. Пока он без особых трудностей достает препарат. Увы, эта врачебная «привилегия» вообще порой способствует морфинизму: среди заболевших не так мало медицинских работников.
«6 мая 1917 года.
… Ничего особенно страшного нет. На работоспособности моей это ничуть не отражается. Напротив: весь день я живу ночным впрыскиванием накануне. Я великолепно справляюсь с операциями, я безукоризненно внимателен к рецептуре и ручаюсь моим врачебным словом, что мой морфинизм вреда моим пациентам не причинил… Но другое меня мучает. Мне все кажется, что кто-нибудь узнает о моем пороке… Нет, зрачки, только зрачки опасны, и поэтому поставлю себе за правило: вечером с людьми не сталкиваться…..»
Доктор Поляков все еще остается прежде всего врачом — утешением, что морфинизм не так уж страшен, служит то, что пока он справляется со своими обязанностями и его пристрастие не причинило вреда ни одному пациенту. Но одновременно круг сужается и сужается. Поляков, наконец, осознает: нужно лечиться. Это единственный шанс спастись. Единственный шанс… Но как он труден, какие усилия нужны, как унизительно все! Нет, это свыше его сил.
«14 ноября 1917 года.
Итак, после побега из Москвы из лечебницы… я вновь дома. Дождь льет пеленою и скрывает от меня мир. И пусть скроет его от меня. Он не нужен мне, как и я никому не нужен в мире. Стрельбу и переворот я пережил еще в лечебнице. Но мысль бросить это лечение воровски созрела у меня еще до боя на улицах Москвы. Спасибо морфию за то, что он сделал меня храбрым. Никакая стрельба мне не страшна. Да и что вообще может испугать человека, который думает только об одном — о чудных божественных кристаллах…
Нет, нет. Изобрели морфий, вытянули его из высохших щелкающих головок божественного растения, ну так найдите же способ и лечить без мучений!…
— Профессор, верните мне мою расписку. Умоляю вас, — и даже голос мой жалостливо дрогнул…»
И вот завершающие страницы. Последние записи Полякова, видение смерти, рыдания по тающей жизни.
«18 ноября…
И вот вижу, от речки по склону летит ко мне быстро, и ножками не перебирает под своей пестрой юбкой колоколом, старушонка с желтыми волосами… В первую минуту я ее не понял и даже не испугался… А потом вдруг пот холодный потек у меня по спине — понял! Старушонка не бежит, а именно летит, не касаясь земли. (Курсив М. Булгакова характеризует особенности послеморфинной галлюцинации. — Ю. В.)… Но не это вырвало у меня крик, а то, что в руках у старушонки — вилы. Почему я так испугался? Почему? Я упал на одно колено, простирая руки, закрываясь, чтобы не видеть ее…..
Вздор. Пустая галлюцинация. Случайная галлюцинация…
19 ноября.
…
Ночной мой разговор с Анной 21-го.
… Погляди на свое лицо… Слушай, Сережа. Уезжай, заклинаю тебя, уезжай…
…
1918 год. Январь.
Я не поехал. Не могу расстаться с моим кристаллическим растворимым божком.
Во время лечения я погибну.
И все чаще и чаще мне приходит мысль, что лечиться мне не нужно… 11 февраля.
Перед тем, как написать Бомгарду, все вспоминал. В особенности всплыл вокзал в Москве в ноябре, когда я убегал из Москвы. Какой ужасный вечер. Краденый морфий я впрыскивал в уборной… Это мучение. В двери ломились, голоса гремят, как железные, ругают за то, что долго занимаю место, и руки прыгают, и прыгает крючок, того и гляди распахнется дверь…
С тех пор и фурункулы у меня.
Плакал ночью, вспомнив это.
12-го ночью.
И опять плак. К чему эта слабость и мерзость ночью. (Поляков даже в дневнике стыдится своего бессилия, своих слез. Поразительно точная психологическая деталь! — Ю. В.).
1918 года. 13 февраля на рассвете в Горелове.
… Тетрадь Бомгарду. Все…»
Жизнь еще недавно прекрасного работника, талантливого человека, жизнь, обещающую так много, испепелил кристаллический божок. Наркотик привел к выстрелу. И это, увы, единственный выход, к необходимости которого Поляков приходит как врач.