…В доме забегали со свечами и Мольера повели по деревянной лестнице наверх. Арманда стала отдавать какие-то приказания внизу и одного из слуг послала искать врача…
Внизу одна за другой загорались свечи в чьих-то трясущихся руках. Б это время там, наверху, Мольер напрягся всем телом, вздрогнул, и кровь хлынула у него из горла, заливая белье. В первый момент он испугался, но тотчас же почувствовал чрезвычайное облегчение и даже подумал: «Вот хорошо…» А затем его поразило изумление: его спальня превратилась в опушку леса, и какой-то черный кавалер, вытирая кровь с головы, стал рвать повод, стараясь вылезти из-под лошади, раненной в ногу.
Барон……. прыгая через ступеньку, скатился с лестницы и, вцепившись в грудь слуге, зарычал:
— Где ты шлялся?! Где доктор, болван!! И слуга отчаянно ответил:
— Господин де Барон, что же я сделаю? Ни один не хочет идти к господину де Мольеру! Ни один!» {107}.
В начале романа М. Булгаков описывает смерть матери десятилетнего Жана-Батиста Поклена — будущего Мольера. «Весною 1632 года нежная мать захворала. Глаза у нее стали блестящие и тревожные. В один месяц она исхудала так, что ее трудно было узнать, и на бледных ее щеках расцвели нехорошие пятна. Затем она стала кашлять кровью, и в обезьяний дом начали приезжать верхом на мулах, в зловещих колпаках врачи» {108}. И далее в одной из глав писатель отмечает, что с того времени, как Мольер впервые затронул в своих комедиях врачей, он не переставал возвращаться к ним, найдя в медицинском факультете неисчерпаемый кладезь для насмешек.
Медицинская корпорация отомстила ему черной ненавистью.
Поучительны причины этого конфликта, в описании которого видно глубокое знание предмета: «Что же привело Мольера к ссоре с докторами?… Мы уже знаем, что Мольер все время хворал, хворал безнадежно, затяжным образом, постепенно все более впадая в ипохондрию, изнурявшую его. Он искал помощи и бросался к врачам, но помощи от них он не получил… Мольеровские врачи в большинстве случаев лечили неудачно, и всех их подвигов даже нельзя перечислить… Словом, мольеровское время было темное время в медицине» {109}.
Надо отметить, что Булгаков весьма точно отобразил нравы и научный уровень представителей медицинского факультета того времени. Среди множества источников, которыми он пользовался, работая над «Мольером», были, бесспорно, труды по истории медицины, в том числе французских авторов. Как мы полагаем, писатель был знаком также и со статьей своего университетского учителя М. М. Дитерихса «Амбруаз Парэ», опубликованной в 1925 г. в журнале «Новый хирургический архив». В строках М. М. Дитерихса и М. А. Булгакова, касающихся нравов этой корпорации врачей, есть несомненная близость. «Это было застывшее в своей схоластической учености, забронировавшееся в самоуверенном консерватизме учреждение, — писал М. М. Дитерихс о медицинском факультете в средневековом Париже. — Учили только знанию авторитетов и требовали только усвоения книги. Медицина была сама по себе, а больные сами по себе, диагноз ставился и назначалось лечение по виду мочи и кала, приносимого врачу родственниками или знакомыми больного, которого нередко врач и в глаза не видел. Но и теоретические лекции были своеобразного характера. Говорилось много, и все искусство заключалось в том, чтобы в то же время ничего не сказать. Почему опий снотворное? Да потому, что в нем есть снотворные свойства! Категорично, коротко, но мало понятно. Через 36 месяцев такого обучения ученик подвергался экзамену на бакалавра. Итак, эти ученые, но оторванные от живой клинической деятельности врачи, принадлежавшие почти без исключения к духовному званию, составляли как бы аристократию медицинского персонала своего времени».
Эту псевдомедицину осмеял Мольер, и ее высокомерие, самомнение, бессердечие показал спустя два с половиной века Булгаков.
Быть может, современным врачам будут полезны размышления писателя о важности учета душевного состояния больного: «После измены Расина Мольер вновь заболел, и его все чаще стал навещать его постоянный врач Мовилэн, который, по-видимому, не так уж плохо понимал свое дело. Но и Мовилэну было трудно с точностью определить болезнь директора Пале-Рояля. Вернее всего было бы сказать, что тот был весь болен. И несомненно, что, помимо физических страданий, его терзала душевная болезнь, выражающаяся в стойких приступах мрачного настроения духа.
Помогли ли лекарства Мовилэна, или справился с приступом болезни сам организм, но в конце февраля Мольер вернулся к регулярной работе в театре. В течение весенних месяцев он написал новую пьесу, назвав ее «Мизантроп, или Желчный влюбленный». Это была пьеса о честном и протестующем против людской лжи и вследствие этого, конечно, одиноком человеке. Мольеровскому доктору следовало бы хорошенько изучить это произведение: в нем, несомненно, отразилось душевное настроение его пациента» {110}.
Душевное настроение пациента… Вдумаемся в эти слова провидца Булгакова.
«Александр Пушкин»… Среди действующих лиц пьесы Булгакова мы видим врача Даля.
«Даль. Наталья Николаевна, вам здесь нечего делать… (Берет склянку с фортепьяно, капает в рюмку лекарство.) Пожалуйте, выпейте.
Пушкина отталкивает рюмку.
Так делать не годится. Вам станет легче.
Пушкина. Они не слушают меня. Я хочу говорить с вами. Даль. Говорите. Пушкина. Он страдает? Даль. Нет, он более не страдает.
Пушкина. Не смейте меня пугать. Это низко!.. Вы доктор? Извольте помогать!.. Но вы не доктор, вы сказочник, вы пишете сказки… А мне на надобны сказки. Спасайте человека! (Данзасу.) А вы!.. Сами повезли его!..» {111}.
В этой почти бессвязной речи Натальи Николаевны Пушкиной точно отражен ее психологический стресс. Но вот слова Биткова, соглядатая, приставленного к Пушкину: «… Что это меня сосет?.. Да, трудно помирал. Ох, мучился! Пулю-то он ему в живот засадил… Да, руки закусывал, чтобы не крикнуть, жена чтобы не услыхала. А потом стих…» {112}.
Почти то же сказал и В. И. Даль: «Тяжело дышать, давит — были последние слова его. Он скончался так тихо, что присутствующие не заметили смерти его».
В нескольких фразах пьесы, впервые в Пушкиниане, написанной без роли самого Пушкина, зримо, отчетливо переданы его боль и мужество. И первоисточником избраны воспоминания врача и писателя В. И. Даля.
В марте 1941 г., через год после кончины М. А. Булгакова, зрители Ленинграда увидели его пьесу «Дон Кихот» по мотивам романа Сервантеса. Михаила Афанасьевича уже не было, а его удивительные слова впервые прозвучали на сцене Государственного академического театра им. А. С. Пушкина, долетев и до нас.
«Санчо… Сеньор Дон Кихот, что же вы не входите к себе? Куда вы смотрите, сеньор?
Дон Кихот. На солнце. Вот он, небесный глаз, вечный факел вселенной, создатель музыки и врач людей! Но день клонится к ночи, и неудержимая сила тянет его вниз. Пройдет немного времени, и оно уйдет под землю. Тогда настанет мрак. Но этот мрак недолог, Санчо! Через несколько часов из-за края земли брызнет свет и опять поднимется на небо колесница, на которую не может глядеть человек. И вот я думал, Санчо, о том, что, когда та колесница, на которой ехал я, начнет уходить под землю, она уже более не поднимется. Когда кончится мой день — второго дня, Санчо, не будет. Тоска охватила меня при этой мысли, потому что я чувствую, что единственный день мой кончается. {113}.
Единственный наш день, отпущенный нам… Какой страстный призыв ко всем и, быть может, в первую очередь к врачам завещал Михаил Булгаков: защищать жизнь, всегда и всюду осознавать, что она — величайший дар, что во вселенной так много сил, врачующих людей, что надо всеми силами, добротой и знаниями отодвигать уход нашей колесницы под землю…