— Что же такое, по-вашему, вымирающие дикари?
Доктор помолчал.
— Близок день, — взволнованно ответил он наконец, — близок день, когда наука вместе с отдельными её представителями, уже поднявшими голос, должна будет признать, что эти жалкие племена — не что иное, как выродившиеся потомки чудовищно давно отживших одряхлевших рас, сошедших с земной арены, на которой они играли когда-то нашу роль, как в смысле численности, так и в смысле… — доктор умолк на минуту, — степени развития.
— Но где же следы этого развития? — Дорн даже привстал с кресла от изумления. — Ведь древние памятники не заходят так далеко… Где же следы?
Доктор с улыбкой показал рукою на землю.
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать, что следы скрыты в земле.
— Но вы же знаете лучше меня, что их не обнаружено вплоть до первозданных пород, в которых нет и не может быть следов жизни.
— Да! Было время, когда о «первозданные камни» разбивалась пытливая человеческая мысль. Но кто говорит теперь о первозданности пород, когда наука нашла ключ к тайне их строения? Опустившись под тяжестью напластования в раскалённые недра земли, породы разжижаются, под страшным давлением перемешиваются с расплавленной массой ядра и, поднятые снова на поверхность, кристаллизуясь, перерождаются в гнейсы и сланцы. Редкий случай позволит различить в них намёки на первоначальное строение. Земля сама уничтожает свои документы постоянно, и нет, друг мой, первозданных пород, а есть породы, бывшие на глубине.
— Значит, следы всё-таки погибли? — разочарованно сказал студент.
— Быть может, не все! — возразил доктор. — Глядите сюда! — указал он на море, серебрившееся под лучами высоко поднявшейся луны. — Эта гладкая и зыбкая поверхность кочует по земле с одного места на другое, то обнажая, то потопляя материки. В доледниковую эпоху то море, которое серебрится сейчас на протяжении более тысячи вёрст, было сушей, а по полям, через которые мчится теперь в Турин или Ниццу курьерский поезд, свободно гуляли высокие волны. Науке удалось проследить, что наиболее населённую теперь часть Европы, по крайней мере, три раза покрывал и обнажал на сотни веков океан. Быть может, когда нам удастся изобрести способ свободно копаться на дне морском, мы обнаружим следы ближайших предков, не только веддов и древних египтян, но и… нашего Томми.
— Значит, вы думаете…
— Я до-ка-зал это, в чём вы имели случай убедиться.
— Да, — согласился студент, — поразительный случай. Как вы этого достигли?
— Очень просто. Ещё в раннем детстве Томми я подрезал ему некоторые связки языка, мешающие членораздельным звукам, и применил к нему школу глухонемых. Это было тем легче, что у него был отличный слух.
— Почему же вы не оставили его в живых?
Доктор усмехнулся.
— Чтобы меня лишний раз назвали шарлатаном? — сказал он с горечью. — Вы помните, как ко мне относился даже такой бесталанный болтун, как Чижиков, несмотря на то что я ношу то же звание приват-доцента, что и он.
— Охота вам обращать внимание на такое ничтожество!
— Нет, дорогой мой! Я не из тех, которые воюют с наукой, под предлогом того, что наука не доросла до них. Я предпочитаю убедить её её же оружием. Я знаю, что для науки серия срезов мозговой коры Томми в том месте, где у людей находятся центры смысла слов и запоминания движений, необходимых для речи, будет много убедительнее тех нескольких десятков слов, которые употреблял Томми в своём обиходе.
— Почему вы вырезали у него участок мозга, у живого?
— Чтобы сравнить его с человеком после операции.
— Да! — проворчал угрюмо Дорн. — Как подумаешь над всем этим, рискуешь сойти с ума или… сделаться самому шимпанзе! — сумрачно усмехнулся он.
— В самом деле, довольно об этом, — оборвал доктор. — Нам ещё с вами предстоит сегодня работа. Джемма, моя маленькая мышка, не принесёшь ли ты нам закусить и промочить горло?
Молодая девушка, задумчиво слушавшая доктора, встала и молча направилась к дверям.
— Дорн! — сказала она внезапно. — Пойдите и поверните выключатели в столовой и кухне.
— А вы? — удивлённо спросил студент, поднимаясь.
— Мне… страшно в темноте. Томми лежит там внизу мёртвый, прямо под кухней. Я знаю, что это глупо, но… у меня расшалились сегодня нервы.
XVIII
— Вот ещё мой опыт, не менее удачный, — усмехнулся доктор, когда гибкая фигура девушки исчезла в дверях.
— Ваша дочь? — спросил Дорн.
— Вы впервые называете её так при мне, — не сразу ответил доктор. — Джемма — не дочь мне.
— Я был уверен, что ваша супруга была индуска.
— Нет! — покачал головою доктор. — Около десяти лет тому назад мне пришлось очутиться в индусской деревушке на южном склоне гор Виндия, вёрстах в полутораста от железнодорожной линии, идущей из Бомбея на Аллагабад. Со мной был гуру — учёный, мудрец, святой, называйте как хотите. Мы не нуждались в оружии. На всём полуострове не найдётся туземца, который осмелился бы поднять руку на гуру, а змеи и звери… Вы можете мне не верить, но я своими глазами видел однажды, как мой высохший — кожа да кости — спутник, которого руки и ноги походили на тонкие плети, в течение четверти часа, словно на привязи, держал взглядом тигра, на которого мы наткнулись в джунглях, пока тем же взглядом не заставил его, поджав по-собачьи хвост, навострить лыжи в чащу.
Ну, так вот. Ночевали мы в той деревушке, как водится, у старшины. В тени бананов мой спутник устроил свою «амбулаторию», состоящую из круга, очерченного на земле тонкой ореховой палочкой, с которой он никогда не расставался, подушечки, набитой сушёной священной травой «куза», служившей ему сиденьем, и… удивительного, не пронизывающего, а, казалось, прожигающего насквозь взгляда глубоко запавших, тусклых в обычное время, глаз.
Целый день возле гуру толпились больные и просто пришедшие за советом…
— И что же, он действительно исцелял их? — перебил Дорн.
— То, что он делал, с научной точки зрения малоубедительно, — уклончиво ответил доктор. — Да, он исцелял, и притом такие болезни, перед которыми пасует наша медицина. Но его пациенты после лечения не подвергались никем клиническому наблюдению. Кто может ручаться за то, что остановленные силой гипноза припадки не возобновились затем с новой силой?
— Вот то-то и есть! — вставил Дорн.
— Я не говорю этого утвердительно, — возразил доктор. — Я только обращаю ваше внимание на то, что точная наука имеет полное право смотреть при таких условиях на чудеса гуру, как на фокусы гипнотизёра… Так вот. Наш хозяин, почтенный брамин, с гордостью носивший свой достаточно засаленный тюрбан и распространявший далеко вокруг пикантный запах коровьего помёта, был весьма польщён честью, оказанной его дому святым целителем, ухаживал за нами, как мог.
Солнце уже пряталось за вершины гор, когда со стороны дороги, ведущей к реке Нербадда, показалась толпа туземцев, с отчаянным гамом тащивших кого-то к нашему банану. Как сейчас, помню озверелые, губастые черномазые рожи под истрёпанными тюрбанами, разинутые рты и среди этой разъярённой толпы крошечное, покрытое грязью и кровью смуглое существо, с ужасом пытавшееся защитить тоненькими детскими ручонками свою голову, на которую только что, очевидно, сыпались удары.
С визгом и гамом приблизилась толпа к святому и, позабывши даже приветствовать его, принялась наперебой рассказывать, при каких обстоятельствах они поймали преступника.
Вспыхнувший внезапно взгляд мудреца и лёгкий жест ореховой палочки заставил черномазые рожи остолбенеть с разинутыми ртами. «Пусть говорит из вас кто-нибудь один!» — приказал гуру, продержав их в таком положении минуты три. Из толпы выступил губастый бородатый индус, борода которого от корня до кончика волос представляла точное меню его обедов и ужинов, по крайней мере, за неделю.