А старик разложил огонь, мясо режет ломтями, берет сковороду и неторопливо, как о чем-то обыденном, рассказывает, что лев, эс-сбоа, повадился в соседнюю деревню, что жители ее умоляют избавить их от злой напасти и что он, Исафет… И тут он посмотрел на чужестранца:
– Ты пойдешь, господин?
Елисеев сидит, поджав ноги, и оторопело смотрит на старика, смотрит так, будто не понимает ни слова.
– Ты пойдешь, господин? – переспрашивает Исафет и ставит сковороду на огонь.
– Почтенный Исафет, – философически замечает Ибрагим, – жизнь каждому дорога, а ведь теперь – львиные ночи.
Али глядит то на Елисеева, то на старика Исафета. На Исафета – обожающе, на франка – насмешливо. И доктору делается совсем уж не по себе, он краснеет. Ах черт тебя задери, проклятый мальчишка! Откажись, так этот негодник каждому встречному-поперечному уши прожужжит, как перетрусил «москов».
– Да, ночи львиные, – медленно молвит старик и накладывает ломти мяса на сковороду. – Но Исафет заговорит пули. – Он помолчал и спросил в упор: – Ты пойдешь, господин?
– Я пойду, – говорит Ибрагим. – Я пойду, почтенный Исафет.
Теперь все они трое, трое арабов, смотрят на «москов». И Елисеев… смеется. Смех у него фальшивый, натянутый. Но он смеется. И все трое смотрят на москов, который смеется.
– Не верю я в заговоры, почтенный Исафет, – отвечает наконец Елисеев. – А пойду я с тобой, потому что верю тебе.
– Нет, – сердится старый охотник, – пусть не говорит так мой гость. Отвагой в львиные ночи не возьмешь. Эс-сбоа отважнее, мой гость. Но ты увидишь: старый Исафет заговорит пули.
И все четверо усаживаются завтракать. В деревушку отправились после полудня. В густом горном лесу Исафет вел своих не очень-то добровольных добровольцев одному ему ведомыми тропками. Шествие замыкали Али и маленький вислоухий песик.
Али ругал себя за то, что проспал такое событие, как появление у хижины эс-сбоа. О, если б он не спал! Уж он бы, он бы выскочил за Исафетом, и тогда… А старик вышел на льва один. Что за охотник дедушка Исафет! Он самый храбрый, самый мудрый на свете человек, дедушка Исафет!.. Эй, лев! Берегись, лев, на тебя идут дедушка Исафет и Али. И хотя Али знал, что в засаду его не возьмут, а велят сидеть до утра в деревушке, он стал рисовать себе ужасные картины кровавой битвы со львом, той битвы, в которой постепенно главная роль отводилась не Исафету, но ему, бесстрашному Али из Триполи. И уже был не один эс-сбоа, уже было их два, потом три… И Али с Исафетом стреляли, сражались с ними… Али тихонько рычал, размахивал руками, прыгал в кусты, снова выскакивал на тропку, и маленький песик, трусивший, поматывая длинными ушами, позади всех, решил, что мальчишка задумал поиграть с ним.
У песика тоже было очень хорошее настроение. Как ни скулили, как ни ластились к хозяину два больших лохматых пса, но хозяин позвал с собою его, маленького, а тем, лохматым, приказал коз сторожить. Песик гордился доверием хозяина, песику было весело. «Ишь ты, – думал он, – как распрыгался этот мальчишка, а ну-ка, кусну его за ногу». И куснул.
«Ой-ой, мальчик, честное слово, я не хотел тебе сделать больно. Что же ты так перепугался? Что ты смотришь так, будто видишь не меня, а самого эс-сбоа?..»
Али дал ему пинка. Песик обиделся: «Ты, мальчик, совсем не понимаешь шуток», – и побежал вперед, к старому Исафету.
Старик, завесив глаза бровями, слушал Ибрагима. Ибрагим говорил ему про Али.
– Возьми его, почтенный Исафет, – толковал Ибрагим, – будет тебе за внука, помощником тебе будет, вырастишь из него охотника, и люди скажут, что почтенный Исафет сделал в жизни все, чему учил пророк, – дом выстроил, мальчишку вырастил.
– Слова твои мне по сердцу, – медленно ответил Исафет.
– Вот и хорошо, – обрадовался проводник. – А господин, я думаю, и денег за это даст.
– Э, Ибрагим, зачем спешишь? Я отвечу после охоты…
Они шли уже несколько часов. Солнце садилось. На деревьях лежали красноватые блики, на траве – тени. Предвечерний покой лесов… Елисеев любил его. Конечно, здесь не сосновый бор, который краше всех на закате, но и здесь «очей очарованье», и этот четкий хруст веток под сапогом, какой бывает только на вечерних зорях.
Впрочем, нынче нашему доктору было не до ландшафта. Он думал о том, что предстоит ночью. Только бы не ударить лицом в грязь… Он докажет старому Исафету, он ему докажет, черт побери… Но, храбрясь, собираясь с духом, Елисеев нет-нет да и ловил себя на тайном желании: а хорошо бы не явился эс-сбоа.
Деревенька была в узкой ложбине. Несколько шалашей из тростника и соломы, загон для скота – вот и вся деревенька. И жителей было десятка два, босоногих, в грубых рубахах до колен. Старшина, кланяясь, радостно приветствовал охотников в повел их в хижину – угощать.
Пока они угощались, ночь быстро и решительно потекла в ложбину. Наполнив ее тьмою, она деловито вывесила в небе молодой месяц, похожий на дынную корку. Арабы затянули стихи из Корана, а Елисеев подумал, что ему не худо бы прочесть «Отче наш»…
– Пора! – сказал старик Исафет.
Все поднялись.
Деревня как вымерла; где-то тявкнула собака – и как подавилась; прошумел ветер – и словно хвост поджал.
Охотники разошлись по местам: Исафет с Елисеевым в шалашик, что был напротив загона со скотом, Ибрагим – влево, двое деревенских стрелков – вправо.
Никогда еще Елисеев не ощущал такую чугунную тяжесть ожидания. Зрачки у него ширились, ширились, слух напрягался, и спирало дыхание, и билась, трепетала на виске жилка. Он стискивал берданку до боли в суставах, едва удерживался, чтобы не прижаться к Исафету.
А Исафет? Право, не старик – гранит. Вот он слегка поправил ремень на ружье. Глаза у него совсем не старческие – блистающие, зоркие, жесткие… Который теперь час? Долго ли ждать? Нет, уж пусть он явится. Пусть явится, потому что не хватит духа еще одну ночь высидеть в этом шалашике…
Кто-то назвал льва царем зверей. Этот кто-то сильно обидел льва, если только его можно обидеть. Царь… Экое жалкое словцо, когда говорят о… Но тут и мысли и дыхание Елисеева пресеклись: рев сотряс воздух, рев такой, что звезды дрогнули, как свечи при порыве ветра, и эхо понесло львиный рык по горам, по лесам, по всему, должно быть, миру.
Лев помолчал, прислушиваясь, и опять пустил на таких басах, с такой безмерной мощью, что дынная корка молодого месяца дважды качнулась.
Елисеев вроде бы и существовать перестал. И вдруг всем своим съежившимся, оцепеневшим существом ощутил, как н е ч т о очень большое, тяжко-весомое и одновременно упруго-легкое с устрашающим, хотя и негромким, шелестом пронеслось во тьме рядом с шалашиком, и секунду спустя там, в загоне, раздался отчаянный, тотчас захлебнувшийся взвизг.
Старик Исафет подтолкнул Елисеева. Надо было выходить из укрытия. Еще полчаса назад, крепясь и подбадривая себя, Елисеев полагал, что самым трудным будет именно то мгновение, когда Исафет прикажет покинуть шалашик, но теперь он с неожиданным хладнокровием последовал за Великим Паном.
Они увидели с пригорка загон, освещенный луною. Лев свалил бычка. Огромный и косматый эс-сбоа, насупленный, выпачканный кровью, властно и неторопливо раздирал добычу. В дальнем углу загона обреченно теснились овцы, козы, коровенки. У них даже не было сил блеять и мычать, как мычат и блеют они на бойнях, чуя смерть…
Исафет подал знак – не то свист, не то пронзительное шипение, – залп грянул, и все исчезло в плотном пороховом дыму.
В загоне для скота послышался хрип, в том хрипе слились и гнев, и боль, и что-то похожее на удивление… Сердце у Елисеева прыгнуло в горло и застряло там, мешая дышать.
Эс-сбоа медленно всплыл из порохового дыма. Положив на зарезанного быка передние лапы, он стоял в лунном свете как из бронзы вылитый. Его очи метали желтую ярость, его бугристая грудь, голова с огромным лбом и широким носом были повернуты в ту сторону, откуда только что прогремели выстрелы.