Словачеки, третий по численности (после готов и аваров) народ Скифии-Паннонии-Трансбалкании, разделялись во мнениях о Бустремовиче-Разбойнике. Некоторые до сих пор восхищались его прежним образом. Некоторые уже нет. Некоторые вообще никогда им не восхищались. Живописец-патриот Карпустанко изображал Бустремовича в героической позе, с большими и блестящими глазами, и с громадными закрученными усищами, достойными башибузука, но время его не пощадило. Большие глаза были теперь не столько блестящими, сколько налитыми кровью, поза сильно ссутулилась из-за искривившихся ног и впалой груди, а усищи обвисли и поседели. Кроме того, он, который когда-то гнездился в пещере, откуда нападал на турок и татар — и, по случаю, на всех, кто проходил мимо, не заплатив за защиту — теперь обитал в развалинах бывшего дворца в предместье Беллы, и делал это, с самого своего досрочно-условного освобождения и, полученного с имперской медлительностью, имперского же помилования. Проводил ли он свои дни, читая «Утешения Философии» Боэция[12]?
Нет, такого он не делал; он никогда не слыхал о Боэции и, кроме редких и неуверенных попыток знакомства с большими красными заголовками в требнике, Бустремович-Разбойник ничего не читал. Тайная полиция (предписанная форма: лазурные брюки, малиновый китель) время от времени напоминала Министерству Юстиции, что «исправившийся Бустремович-Разбойник» приложил руку (семь или восемь раз) к преступным заговорам нескольких видов, извольте взглянуть на приложенный документ. В результате Министерство Юстиции неизменно инструктировало Тайную полицию «не прекращать эти особо ценные отчёты, Искренне ваш, [подпись неразборчива]». В переводе: «Мы предпочитаем видеть его в Белле, собирающим незаконную дань с (к примеру) овощных фургонов, чем опять в Глаголицких Альпах, собирающим верховое ополчение. Вновь». Постепенно Тайная полиция впала в уныние. Как и Бустремович-Разбойник. Частенько он с тоской подумывал нарушить своё досрочно-условное освобождение и удрать, скажем, в Болгарию, откуда сможет набегать на греков. Или на турков.
Но годы топали по земле, словно громадный чёрный бык, а он ничего не делал.
Игнац Луи…
Игнац Луи, тихо постанывая от только что вернувшейся боли, что давно уже его мучила со случайными перерывами, стоит, изучая огромный лист пергамента на столе перед собой. Входит премьер-министр.
— Возможно, ваше Королевское и Императорское Величество пожелает выехать этим днём на коне Вайси.
— Нет, возможно, оно этого не пожелает. О, Боже, это кара мне за грехи!
— Но люди ждут этого, ваше…
— Этим людям придётся разочароваться, ох, праведники в Чисти…
— Но я взял на себя смелость оседлать его, ваше…
— Тогда возьми на себя смелость выехать на нём сам. Ох. Ох. ОХ!
— Мой конституционный совет…
— Провались ты со своим конституционным советом! Я шагу из дому не сделаю — только, конечно, как обычно, навестить милых детишек в лечебнице…
Премьер-министр всё ещё задерживается и, кажется, собирается настаивать дальше. Его Величество, со вставшей дыбом от ярости раздвоенной бородой, обращает к нему следующую речь, пожалуй, сомнительную в конституционном смысле: — Вон, ты, бургомистр-выскочка! Ах ты, висельник-гермафродит и ублюдок конюха: ВОН!
Премьер-министр, с завистью подумав о м-ре Гладстоне и м-ре Дизраэли, глубоко и покорно кланяется, и выходит ВОН. Игнац Луи, со стоном и хныканьем, возвращает своё внимание к диаграмме на столе. Постепенно стоны стихают. Внимание к своему генеалогическому древу успокаивает его. Палец монарха увлечённо прослеживает Династию со всеми её ответвлениями, включая отмеченные, как (морганатический), (незаконный), (невменяемый), но, тем не менее Королевский, тем не менее Императорский — (безумный). Так.
Мориц Луи и Матильда Гертруда. Так. Игнац Сальвадор и Эмилия Каролина. В точности верно. Так, значит, что получается. Сальвадор Игнац. Тереза Матильда. Хмм. Ну, Сальвадор Игнац не то, чтобы именно женился на ней, но, без сомнения, у него могла иметься, если не имелась, парочка жён в пожизненном заточении; в высшей степени приверженец канонического права был этот Сальвадор Игнац.
12
В нашей реальности этот, написанный в заключении, трактат поэта, политика, музыковеда и теолога Боэция (480–525) называется «Утешение философией».