Песков поднялся и официально заявил:
— Товарищ генерал, прошу с сегодняшнего дня не считать меня начальником отделения, так как мои слова…
— Вы военнослужащий, — строго оборвал его генерал Луков.
Дверь распахнулась, в кабинет влетела взволнованная, раскрасневшаяся Аллочка. Она, видимо, никого не замечала, кроме Голубева.
— Доктор! — крикнула она, и голос ее сорвался. — Бальной сбежал!
— Как сбежал? Куда?
— Не знаю. Ничего не знаю. Все ушли на обед. Нянечка тоже. Я на минутку отлучилась… а его нет.
Врачи вскочили и, обгоняя друг друга, бросились в сто седьмую палату.
В кабинете остался Песков. Он стоял у стола и медленно рвал на мелкие клочки тезисы своего выступления. Впервые в жизни консилиум принял решение вопреки его воле.
22
Койка Сухачева была пуста. Простыня валялась на полу. Одеяла не было.
— В чем же он ушел? — спросил подполковник Гремидов. — У него нет ни тапочек, ни халата.
— Накрылся одеялом и ушел, — сказал Голубев, поднимая простыню с пола.
Пока все остальные врачи обсуждали вопрос, где же может быть больной, Голубев выбежал в коридор, осмотрелся. Мимо него в соседнюю палату прошло трое больных, и тотчас же там поднялся шум. На пороге появился больной в длинном, не по росту, халате, с возмущенным красным лицом.
— Безобразие! — крикнул он, направляясь к доктору. — Только отлучился в туалет — на мое место улегся какой-то незнакомый товарищ и не уходит.
Голубев бросился в палату.
С большим трудом Сухачева привели в чувство. Состояние его резко ухудшилось: дыхание участилось, стало поверхностным, пульс невозможно было сосчитать. Он метался на подушках, округлив глаза, испуганно смотрел по сторонам. На вопросы не отвечал.
Голубев долго разглядывал его посиневшие руки.
— Что ищешь? — шепотом спросил майор Дин-Мамедов.
— Тут где-то якорек был выколот. А теперь и не видно.
Вот как посинел!
Профессор Пухов, быстро и внимательно осмотрев больного, сделал заключение:
— Тампонада сердца. Срочно пункцию. Завтра с утра на операцию.
— Делайте, как сказал профессор, — распорядился начальник госпиталя.
Не успели, генералы уйти из палаты, как Сухачев, собрав последние силы, вновь попытался вскочить.
— Не дам… не дам… — выдохнул он и, обессилев, повалился в кровать.
К Голубеву подошел дневальный:
— Товарищ гвардии майор, вас к телефону.
Из проходной сообщали, что к больному Сухачеву издалека приехала мать и просит разрешения пройти к сыну.
Известие это было настолько неожиданным, что Голубев разрешил. Он положил трубку и подумал: «Откуда же она узнала о болезни сына? Зачем я ей разрешил пройти? Ему и без того плохо. Расстроится — будет еще хуже.
Голубев готов был позвонить в проходную, отменить свое решение, но по коридору протарахтела каталка. Сухачева повезли в процедурную…
Прасковья Петровна ожидала Голубева в ординаторской. Она неловко сидела в кресле, держа узелок с гостинцами на коленях, и внимательно осматривала каждого входящего.
Голубев еще из коридора через открытую дверь увидел Прасковью Петровку. Она сидела не шевелясь, слегка пригнувшись, в шерстяной кофте, в черном полушалке. Голубев обратил внимание на ее руки — большие, с широкой кистью, почти мужские, видимо много потрудившиеся на своем веку. Кожа на руках была розоватой, крепкой, привыкшей к ветрам, к работе на холоде, ладони твердые со следами земли в складках. Такие руки не боятся уколоться соломой, обжечься крапивой, они и вилы держали, и вязали снопы, и топором играючи могут исколоть добрую сажень дровишек, и вместе с тем они бывают удивительно ласковыми.
Голубеву вспомнилась деревенская изба, он, раненный, лежит на широкой деревянной кровати, и вот такая же простая женщина, с такими же рабочими руками, кормит его с ложечки и гладит по голове, приговаривая: «Ничего, соколик, поправишься. Оно ничего…»
Голубев стоял в коридоре и обдумывал, с чего начать трудный разговор. Он боялся слез, не переносил, когда женщины плачут.
Когда Голубев подошел к Прасковье Петровне, она привстала:
— Я к доктору Голубеву.
— Я и есть Голубев.
— А я — Прасковья Петровна Сухачева.
— Вы издалека приехали, Прасковья Петровна?
— Дорога дальняя. Из-за Омска. Только ведь я самолетом летела на старости-то лет. Это все наш председатель Игнат Петрович помог.
Глаза Прасковьи Петровны потеплели, в уголках губ мелькнула и погасла добрая улыбка.