— А откуда вы узнали о болезни сына?
— Так ведь телеграмму дали.
— Кто?
— Должно, начальник…
Прасковья Петровна полезла в карман, достала и развернула белую с красной полосой бумагу:
— Вот, Хохлов подписал. — Она насупилась и, не выдержав, спросила: — Как Павлуша-то? Шибко плохой?
— Ну что вы, Прасковья Петровна…
— Я понимаю, доктор. Ежели бы не плохой, так нешто стали бы меня «молнией» вызывать.
Голубев помедлил, взглянув на Прасковью Петровну. Она стояла выпрямившись, обхватив узелок обеими руками. Из-под черного полушалка выбился седой волос и блестел на свету.
— Ваш сын, Прасковья Петровна, совершил героический поступок — спас утопающего товарища, но сам при этом простудился. Болезнь у него тяжелая, но надежда на спасение есть.
И Голубев рассказал обо всем.
Прасковья Петровна не проронила ни слезинки, только плотно сжала губы и большими натруженными руками все мяла узелок, все мяла, будто искала что-то и не могла найти.
— К нему-то можно? — спросила она.
— Только вы его, пожалуйста, не расстраивайте.
— Постараюсь.
Голубев все-таки решил пойти в палату, подготовить больного.
Сухачев лежал высоко на подушках. После пункции ему стало лучше, дышал он ровнее.
— Как, Павлуша, себя чувствуешь?
Сухачев ответил не сразу, неохотно:
— Ничего.
— А я тебя порадовать хочу. К тебе…
Голубев не успел договорить. Сухачев вздрогнул, открыл рот, точно собирался крикнуть, но не крикнул, только прошептал еле слышно:
— Ма-ма…
— Лежи, Павлуша. Ложись, мой родной. Прасковья Петровна большими, надежными руками взяла сына за плечи, осторожно уложила на подушки, наклонилась, поцеловала. Несколько минут они разглядывали друг друга и ни о чем не говорили…
Прасковья Петровна вышла из палаты через сорок минут. Голубев посмотрел на часы. Никто не знал, о чем она говорила с сыном. Вид у нее был усталый, как после тяжелой работы. Черный полушалок свалился на плечи, и один конец тащился по полу. Она подошла к Голубеву и сказала:
— Так операцию-то, доктор, делайте. Он согласился.
— Правда, Прасковья Петровна? Ну, вот и хорошо!
Прасковья Петровна прикрыла лицо широкой рукой, между пальцами просочилась слезинка и медленно покатилась в рукав.
23
Петр Ильич Бойцов решил обязательно присутствовать на операции Сухачева.
Было воскресенье — впускной день. С утра возле проходной госпиталя толпились посетители с узелками и сумками в руках. Бюро пропусков еще не работало.
По мощенному булыжником двору, несмотря на ранний час, прогуливалось несколько больных в черных госпитальных пальто, сапогах и суконных шапках.
Когда Бойцов вошел в главный корпус, где находилось пятое отделение, старичок швейцар встал со стула и почтительно раскланялся:
— На операцию изволили прийти, товарищ майор?
— Да, на операцию.
— Дай бог, как говорится, благополучия, — пожелал швейцар, как будто Бойцов был врач и от него зависел успех операции.
Гардеробщица, увидев Бойцова, засуетилась, побежала за халатом и долго не возвращалась.
— Извините, — сказала она, протягивая Бойцову халат. — Искала получше. Там ведь чистота нужна.
Бойцов догадался, что она подразумевала операционную. «Всем известно, — подумал он, — все стараются хоть чем-нибудь помочь».
На лестнице Бойцов столкнулся с Кленовым. Николай Николаевич строго посмотрел на него поверх очков, взял за руку и молча повел к себе в отделение.
Дежурная сестра, заметив старшего хирурга, вскочила из-за стола, торопливо поправила косынку.
— Операционную сестру ко мне, — распорядился Николай Николаевич, проходя в свой кабинет.
Он был чем-то чрезвычайно расстроен. Бойцов никогда не видел его таким мрачным.
Хирург сел в кресло, указал Бойцову место напротив себя и, очевидно, чтобы успокоиться, придвинул к себе доску с шахматами, ссыпал фигуры на стол и аккуратно начал укладывать их в ящичек.
Бойцов смотрел на его оголенные до локтя, чистые, сильные, большие руки, густо покрытые рыжими волосками, и думал: «В этих руках жизнь человека».
— Доведут больного черт знает до чего, а потом нате, оперируйте, — сердито проговорил Николай Николаевич, со стуком закладывая черного короля.
— Что? Очень плох? — спросил Бойцов, поняв причину мрачного настроения Николая Николаевича.
— Плох. Хм… — хмыкнул Николай Николаевич, захлопывая доску. — Без пульса.
— Неужели нельзя спасти?