А сердце Сухачева лежало на большой руке Николая Николаевича и уже не вздрагивало, а билось. Билось с каждым ударом все сильнее, все энергичнее, все веселее!
25
Сухачева после операции привезли в маленькую уютную палату, где стояла всего одна койка. Он дышал жадно и глубоко, точно хотел надышаться за все прошедшие мучительные дни и ночи. Бледное лицо его потеряло синеватый оттенок. В глазах снова появился живой блеск, выражение боли исчезло.
Возле Сухачева установили индивидуальный пост. Ирина Петровна обратилась к начальнику госпиталя с просьбой разрешить ей продолжать ухаживать за больным и получила разрешение.
Сухачев обрадовался, увидев возле себя знакомое лицо:
— Вы здесь, сестричка? Это хорошо.
— Здесь, Павлуша. Как чувствуешь себя?
— Ничего. Теперь жить можно.
Он был еще очень слаб и говорил тихо, но охотно, как человек, стосковавшийся по разговору.
— Тебе удобно?
— Нормально.
Он полулежал в кровати, обложенный со всех сторон подушками.
— Нужно тебе чего?
— Нет. Отдохну — есть запрошу.
Дверь палаты осторожно приоткрылась, показалась рыжая голова.
— Хохлов, заходи, — обрадовался Сухачев.
— Нельзя, — строго оказала Ирина Петровна, морща высокий лоб и направляясь к двери.
— Привет от всех. Поправляйся! — успел крикнуть Хохлов.
…Бойцов после операции подскочил к Николаю Николаевичу, схватил его за руку, еще не мытую, запачканную кровью Сухачева, и восторженно пробасил:
— Сегодня я понял — бывают чудеса в медицине.
— Чудес не бывает, дорогой товарищ.
— Здорово у вас получилось. Здорово!
Николай Николаевич подошел к тазику с водой, начал «размываться».
Врачи, переговариваясь вполголоса, направились в пятое отделение.
Голубев не проронил ни слова. Он был задумчив и как будто не радовался удачно прошедшей операции. Он знал, что послеоперационный период у многих больных проходит Тяжело и чаще всего решает успех дела не сама операция, а послеоперационный период. Как он пройдет у Сухачева? Легко или трудно, с осложнениями или без осложнений? Никто, пожалуй, этого не предскажет, Случай редкий, в своем роде единственный. Одно знал Голубев: самое главное только начинается. Ему пришли на память чьи-то слова, слышанные давно, еще в институте: «Выходить больного, поставить его на ноги — большое искусство, требующее от врача терпения, умения, иногда всей жизни».
26
День прошел беспокойно. Отдохнуть в это воскресенье Голубеву так и не удалось. Несколько раз его вызывали к телефону. Звонил командир части, где служил Сухачев, звонил командир взвода, звонил профессор Пухов, звонили какие-то неизвестные Голубеву люди, — все интересовались здоровьем Сухачева. Голубев и не подозревал, что у солдата Сухачева столько товарищей.
После полудня в ординаторскую ввалилась взволнованная гардеробщица — тучная женщина с тройным подбородком.
— Что же это? Что же это? — выкрикивала она, пытаясь сдержать одышку.
— В чем дело?
— Пропуск на одного, а лезут пять.
Положение разъяснилось с приходом сержанта Быстрова. Оказалось, что он во главе своего отделения прибыл навестить Сухачева.
— Вы посидите здесь, — сказал Голубев, — остальные пусть внизу побудут, а я пойду на хирургию, посмотрю, как он там.
Сухачев обедал. Грудь его поверх одеяла была прикрыта большой салфеткой… Ирина Петровна держала тарелку с рисовой кашей, политой маслом. Он не спеша, смакуя каждую ложку, ел.
— Вот это замечательно, — одобрил Голубев, подойдя к кровати.
— Все съем, — сказал Сухачев после паузы и задорно кивнул головой.
«Да он совсем еще мальчишка, — подумал Голуби впервые видя Сухачева таким оживленным и проникаясь теплым чувством к нему. — Ведь в том, что Сухачев сейчас с аппетитом ест, разговаривает, шевелит руками и моя заслуга, и мой труд…»
Труд врача! Как будто ничего сложного и героического. Поговорил, послушал, записал, вымыл руки, и… следующий. А между тем сколько тревожных, мучительных часов, дней, иногда недель у постели больного искупает одна вот такая минута морального удовлетворения!
Особенно бывает радостно, когда действовал ты не по общим, давно всем известным и хорошо проверенным схемам, а по-своему, так, как ты считал нужным, как было необходимо. А коли ты так считал, ты и отвечаешь за свое лечение. Отвечаешь не только перед своими товарищами и родственниками больного, но прежде всего — перед человеком, которого лечишь, и перед собственной совестью. При неудачном исходе не суд страшен врачу — сознание собственного бессилия, невыполненного долга. А неудачи подстерегают его на каждом шагу.