Вспомнив про дочь, Прасковья Петровна тотчас представила, как Прохор — сельский почтальон — принес «молнию», как они вместе с Анюткой поплакали, как собрался народ — соседи, колхозники, — начали утешать, помогать собираться в дальнюю дорогу. А потом пришел председатель Игнат Петрович, помялся, погладил бороду и сообщил, что правление решило пособить ей: «Денег выделило тыщу рублей и машину дает до города…»
— Наталья Николаевна, сколько времечка-то?
— Пятнадцать минут первого.
— О господи, как время-то тихо идет! Валя опять предложила поиграть:
— Вы кабудто директор, мы — учителя, а куклы — ученики.
— Давайте, милые, поиграем.
Вот так же Павлик, маленьким, когда Анютка отказывалась играть, упрашивал мать, и Прасковья Петровна соглашалась: усаживалась на лавку, повторяла все те слова, какие заставлял говорить «учитель», вставала и вместе с ним пела песни. Особенно Павлик любил эту, про летчиков: «Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц…»
— Пойдем к директору, — кричала Валя на куклу. — Ты почему каждое утро опаздываешь?
— Ай, как неладно, — говорила Прасковья Петровна, пряча куклу в широкой ладони. — Что же ты дисциплину нарушаешь?
— А-а-а, — хныкала Валя, — она кабудто плачет.
Павлик плакал редко: если больно ушибался или не получалось чего, от злости плакал, и — когда извещение с фронта пришло, отец погиб. «Ах, Данило, Данило! Как мне тяжко одной. Как тебя не хватает — горю пособить!» Прасковья Петровна вспомнила о рождении сына. Данило привез акушерку, а сам пошел в кузницу коней ковать. Стоял март — самая гололедица. Она, Прасковья, каталась по полу, по кошме, покрытой цветастым одеялом, а из кузницы доносилось: «бум-дзинь, бум-дзинь, бум-дзинь» — удары молота по наковальне. Когда родился Павлик, соседка побежала в кузницу. «Бум-м!» — раздался последний удар и оборвался. В горницу ввалился Данило, пропахший дымом, в холщовом фартуке. «Ну, спасибо тебе, Параша, за сына спасибо», — сказал он, наклоняясь и целуя ее в распухшие губы…
— Тетя, ну тетя же! — обидчиво кричала Наденька. — Вы же совсем не слушаете…
— Простите, милые, задумалась… Наталья Николаевна, сколько времечка-то?
— Ровно два, Прасковья Петровна. Я пойду позвоню. — Она возвратилась быстро, с радостным лицом: — Операцию закончили. Все благополучно.
— Ну, а он-то как, что? — проговорила Прасковья Петровна, поднимаясь и устремляясь навстречу Наташе.
— Подробностей не знаю. Сейчас муж приедет и все расскажет…
Голубев не приехал и в три, и в четыре, и в пять. Пообедали без него.
— Наталья Николаевна, милая, может, все ж так съездим?
— Мне совсем не трудно, но я боюсь, что мы разъедемся с Леонидом Васильевичем, а одних нас не пустят.
Волнение Прасковьи Петровны передалось всей семье. Телевизор в этот вечер не включали. Девочки не шумели, сидели за столом и рисовали. Наденька склоняла голову чуть не до самой бумаги, так старалась. Цветы у нее получались больше детей, головы у детишек — красные, цветы — черные.
В десять часов девочек уложили спать. В комнате наступила тишина. За окнами гудели машины, слышались отдаленные голоса пешеходов.
— Что же он не едет до этакой поры? Неладно что-то, Наталья Николаевна, голубиночка вы моя…
Наташа попросила соседей последить за девочками и вместе с Прасковьей Петровной в полночь отправилась в госпиталь.
28
Вечером, возвращаясь из столовой, Голубев столкнулся в дверях ординаторской с Ириной Петровной. Она еще ничего не сказала, но по ее взволнованному взгляду он понял: случилось неладное.
— Что? — спросил Голубев, беря Ирину Петровну за руку.
— Температура тридцать девять.
Он, обгоняя сестру, спустился на второй этаж и вошел в светлое, просторное хирургическое отделение.
Опять, как тогда в приемном покое при поступлении, у Сухачева лихорадочно блестели глаза, лицо раскраснелось. Он лежал спокойно, держа руки поверх одеяла на груди, ладонями книзу и устремив взгляд прямо перед собой. Когда пришел врач, он не повернул головы, лишь скосил глаза.
Голубев взял табурет, сел рядом с кроватью и, слегка наклонясь вперед, спросил:
— Как себя чувствуешь, Павлуша?
— Жарко, — сказал Сухачев, облизывая губы. — Попить бы.
— Много пить нельзя. На сердце лишняя нагрузка. Понимаешь?
Сухачев еле заметно кивнул головой. Ирина Петровна подала кружку с водой. Он отпил два глотка — отвел руку сестры.
Голубев заметил, что при дыхании у него снова раздувались ноздри. «Неужели повторяется все сначала? — подумал Голубев. — Сейчас больной ослабел. Ему гораздо труднее будет перенести болезнь».