Он взял горячую руку Сухачева и начал считать пульс. Насчитал сто ударов в минуту, однако пульс был удовлетворительного наполнения и напряжения. Сердце Сухачева работало лучше. Голубев начал осмотр. Грудь больного была забинтована, слушать можно было только там, где не было бинтов. Между лопатками он уловил легкое потрескивание, напоминающее звук при бритье, — так называемые крепитирующие хрипы.
«Так оно и есть — пневмония. Она была и еще не успела разрешиться. Перикардит заслонил ее. А сейчас она как бы выползла вновь. Выдержит ли сердце — больное, оперированное сердце?»
— Ничего, это ничего, — сказал Голубев как можно спокойнее, одергивая рубашку на Сухачеве и укрывая его одеялом. — Ирина Петровна, начнем пенициллин, сразу по сто тысяч единиц.
— Хорошо, доктор.
Она посмотрела на Голубева так, точно собиралась сказать: «Я вас понимаю, Леонид Васильевич. Положение нелегкое».
Сухачев поверил словам врача. За эти дни он убедился, что гвардии майору можно верить. В короткие минуты просветления он наблюдал, с каким уважением относились к врачу больные, слышал от Хохлова: «Наш врач толковый», мама говорила: «Нешто какого-нибудь в такой госпиталь поставят». А главное — убедился на себе. Как бы тяжело ни было, доктор всегда делал так, что ему становилось легче. И теперь он что-нибудь придумает.
В палате неслышно появились Кленов и Песков. Николай Николаевич поклонился Голубеву. Песков, словно не заметив его, прошел прямо к больному. Встав перед койкой на колени, он не задал ни одного вопроса и молча принялся выслушивать Сухачева.
В палате было тихо. Слышалось покашливание Пескова да клокотание воды в стерилизаторе, где кипятился шприц.
По этому напряженному молчанию Голубев почувствовал, что и Кленов а, и Пескова тревожит сейчас, очевидно, тот же вопрос: выдержит ли оперированное сердце?
Песков выслушивал больного медленно, долго, затем, покряхтывая, поднялся, и все трое, не проронив ни звука, вышли из палаты.
Не разговаривая, они прошли длинный коридор — впереди Кленов, за ним Голубев, позади Песков.
В кабинете хирурга они сели поодаль друг от друга и еще некоторое время молчали. Голубев ждал, что скажут старшие. Но, так и не дождавшись, заговорил первым:
— Я думаю, вновь вспыхнула пневмония. — Он обращался к Николаю Николаевичу. — Собственно, она и был, но до конца не разрешилась. Возможно, что появились не вые очаги. Я полагаю начать внутримышечное введение пенициллина…
— И сердечные, — вставил Песков, обращаясь также к Кленову.
Николай Николаевич слушал, почесывая роговой дужкой очков за ухом, морщился.
— А сердце, дорогие товарищи, сердце справится? — спросил он раздраженно.
— Гм… трудно сказать, — буркнул Песков. — Этого я и боялся больше всего.
— Не будем терять времени, — сказал Голубев.
Все как будто обрадовались этому предложению, встали и так же молча друг за другом направились в палату.
Ирина Петровна уже ввела пенициллин. Сухачев до самых плеч с помощью санитарки укрылся одеялом.
— Введите еще кубик камфоры и кубик кофеина, — распорядился Голубев.
— Камфоры два кубика, — добавил Песков. — Пускай ему станет хоть на время легче.
Врачам больше нечего было делать возле больного. Оставалось одно — ждать.
Когда Песков ушел, Кленов взял Голубева под руку:
— Вы имеете возможность отыграться, дорогой товарищ.
Пока Николай Николаевич доставал шахматы, Голубев сидел, подперев голову.
«Быть может, увеличить дозу пенициллина? — думал он. — Или комбинировать пенициллин с сульфазолом? По последним работам, такое лечение проходит успешно. Почему Песков об этом не сказал? Он-то, конечно, знает».
Николай Николаевич взял две пешки — белую и черную, спрятал их за спиной, а потом, зажав по одной в кулаке и вытянув перед собой руки, спросил:
— Какая ваша?
Голубев, не глядя, ткнул пальцем в воздух.
— Не понял.
— Правая.
— Ваши опять черные.
Николай Николаевич не спеша расставил шахматы, подождал Голубева, сделал первый ход и спросил:
— Не ввести ли нам еще пенициллин внутрь перикарда? Это сделать можно, Я там оставил резиновую трубочку.
— Не знаю, Николай Николаевич. Я никогда не лечил гнойные перикардиты.
Несколько минут они играли молча. Слышалось постукивание фигур о доску.
Николай Николаевич на этот раз был неузнаваем: играл без азарта, брал фигуру, подолгу держал ее над доской, делал первый попавшийся ход и не торопил партнера: снял коня, прижал его к щеке и сидел в такой позе, о чем-то размышляя: