«Не хочет меня обидеть. Ищет, как бы помягче начать разговор», — подумал Голубев.
— Я, наверно, ошибся, товарищ начальник? — спросил Голубев.
— Гм. Вот именно, молодой человек, — Песков еще сильнее покраснел и тут же поправился: — Ошиблись, товарищ майор…
— У больного, возможно, поражено сердце, — полуутверждая-полуспрашивая сказал Голубев.
— Да-с, справедливо изволили заметить, Голубев пропустил иронию мимо ушей.
— Что же все-таки у больного? — спросил он негромко.
— Острый перикардит, — ответил Песков и, видя, что молодой врач огорошен, с удовольствием повторил: — Да-с, выпотной перикардит!
— Я тоже предполагал, что у него задето сердце, — деловито продолжал Голубев, — Я даже хотел поставить сердечный диагноз.
— Так почему же… — Песков хлопнул ладонями по столу.
— Но я не был в этом уверен.
— Поставили бы под вопросом.
— Видите ли, товарищ начальник, — сказал Голубев после паузы, — ставить диагнозы под вопросом безусловно можно. Но я лично не очень люблю это делать. Иногда под вопросом скрывается трусость врача, желание перестраховаться, а некоторые просто прикрывают свое незнание.
Голубев заметил, как у начальника побагровели уши, а лохматые брови сошлись на переносье, «Чего это он ощетинился?»
— Я помню такой случай, — продолжал Голубев. — Был у нас уважаемый старый врач…
Песков с силой, всей ладонью, нажал на звонок. Вбежала Ирина Петровна.
— Поставьте больному пиявки, — приказал Песков, натягивая на себя ту привычную личину маститости, в которой он обычно пребывал в отделении.
— Куда, Иван Владимирович?
— Куда? Гм… На сердце, конечно.
Он сделал попытку улыбнуться, показывая вставные тусклые зубы.
— Вы, Леонид Васильевич, можете идти, Благодарю вас за приятную беседу.
— Слушаюсь.
Голубев встал, почтительно поклонился и твердым шагом вышел из кабинета.
6
Сто седьмая гвардейская палата, как ее с гордостью называли больные, — светлая и чистая. Благодаря широким окнам, сводчатому высокому потолку, нежно-голубой масляной краске, покрывавшей стены, палата казалась выше, вместительнее, воздушнее, чем была на самом деле, В палате десять коек: пять — слева от дверей, пять — справа. Между койками тумбочки, перед койками табуреты. Все выкрашено белой краской. И когда сюда заглядывает солнце, то все начинает сиять, лучиться, по стенам и потолку бегают золотистые зайчики, паркетный, натертый до блеска пол пересекает слепящая дорожка.
Жизнь в палате начиналась с шести тридцати утра, Приходила дежурная сестра, измеряла температуру.
Первым просыпался старшина палаты Кольцов — рослый, загорелый, с остроугольным шрамом на левой щеке. Он встряхивал головой, делал несколько резких движений руками — «разминался» — и садился на койке.
Так было и в это утро. Кольцов оглядел палату хозяйским глазом. Кровати стояли ровными рядами, как в строю, аккуратно свернутые синие госпитальные халаты лежали на табуретах. Только один халат был не свернут, а брошен комком. «Опять Лапин. Вот растрепа! — возмутился Кольцов. — Всё стишки в башке».
Тут старшина заметил новенького. Он лежал на груде подушек на крайней койке у дверей. Кольцов слегка ткнул в бок своего соседа:
— Семен, проснись маленько.
Хохлов лежал, накрывшись с головой простыней, и даже не пошевелился.
— Семен! — настойчиво повторил Кольцов.
Из-под простыни показалась рыжая голова, курносый нос в веснушках.
— Чего тебе-е? — сквозь зевоту протянул Хохлов.
— У нас новенький.
— Ну и пущай, я не возражаю.
Из другого конца палаты послышался приглушенный стон. Друзья вскочили и поспешили к новенькому. Тот дышал так, точно за ним кто-то гнался.
— Чего надо? — спросили друзья в один голос.
Оба кинулись к графину, налили воды. Новенький пил медленно, постукивая зубами по кружке. Пока он пил, друзья не отрывали глаз от его лица: оно было бледным, и золотистые брови особенно подчеркивали эту бледность, ввалившиеся глаза казались большими и горящими глубоким внутренним огнем.
Напившись, новенький отдал кружку, поблагодарил.
— Откуда прибыл, товарищ? — поинтересовался Хохлов.
— С Подъемной…
— А я с Гремино. Твоя как фамилия?
— Сухачев…
— А моя — Хохлов. А что у тебя болит?
— Грудь.
Хохлов крутнул головой и ободрил:
— Поправишься. У нас доктор мировой. Меня тоже на носилках привезли. Ревматизм прицепился. А теперь вот. — Он быстро присел у кровати и так же ловко поднялся. — Видел?