За двадцать пять лет материнские лица с распухшими от слез носами, подмокшей тушью, спускавшейся черными ручейками на замшевые от пудры щеки, превратились для него в одну личину, подобную лубочной маске расписной матрешки, и ее непропорционально большая голова неизменно отзывалась гулким деревянным стуком, когда от нее отскакивали мячики звучных латинских фраз, которыми он так любил жонглировать.
Он уже отложил пухлую карточку больничной летописи Шныря, когда раздался звонок местного телефона.
— Что вы там Шнырькову почитать выписали? — недовольно пробасила в трубку Анна Аркадьевна. — Пока шел, все забыл. Стоит тут и ревет, того и гляди опять обоссытся.
«22.06.2041 год. Германская Нацистская Федиративная Республика — ГНФР.
План нападения на Россию.
1. Операция начинается в 4.00 утра.
2. Вначале должна лететь авиация для бомбежки русских городов. Потом танки и пехота.
3. Главный удар наносить на Санкт-Петербург. В операции участвуют 1, 10, 15, 26, 16 армейские корпусы.
4. Действовать четко по плану.
5. В русских городах устраивать растрелы гражданского русского населения.
6. Евреев растреливать на месте.
7. Все мужское население в концлагеря.
8. Довести приказ до войск.
Возможны изменения…»
— Отлично! — воскликнул Христофоров, потягиваясь и переворачивая страницу. — Логика не нарушена. Интересуется историей, ошибок почти нет. Ну, подумаешь, «феди», подумаешь, «растрелы»… Таааак, а вот это уже хуже…
«План теракта в детском доме № 34.
1. Найти лафет, ствол и собрать пушку.
2. В день рождения купить торт, подсыпать отравы и отравить всю группу и директора.
3. Взять руководство детским домом на себя.
4. Поднять пушку наверх.
5. Бомбить соседние дома.
6. Трупы спрятать.
7. Действовать по плану.
Испытать пушку до 22 сентября 2014 года».
Христофоров взглянул на календарь с лупоглазой китайской собачкой, приклеенный скотчем к двери: 14 сентября.
— Ведите! — сказал он в трубку местного телефона и откинулся в кресле, уже окрестив про себя новичка Фашистом.
Щуплый подросток вошел в кабинет и, теребя край растянутой больничной футболки, остановился возле порога. Христофоров небрежно вскинул правую руку к виску и скомандовал, указав глазами на стул:
— Setzt dich[1].
Подросток сел напротив и нахохлился. Пшеничного цвета чуб взбит коком. Славянский Элвис Пресли.
— Wie ist dein Name?[2] — пролаял Христофоров и сам удивился, как меняет голос немецкая речь: ни дать, ни взять — душегуб-эсэсовец из фильмов про партизан.
— Денис, — пролепетал Фашист и съежился.
— Hast du «Mein Kampf» gelesen?[3] — гнул свое Христофоров.
Пошевелив губами, подросток начал по-немецки, но, тут же запнувшись, перешел на русский:
— Я вот приехал… Они сказали, я все взорвать хочу…
— Hast du Mein Kampf gelesen? — рявкнул Христофоров.
— Я плохо знаю немецкий язык. Не понимаю, о чем вы меня спрашиваете… А теперь у меня еще и самоучитель отобрали, когда сюда повезли.
Христофоров вздохнул с облегчением: его запас немецкого тоже был исчерпан. Он перегнулся через стол, приблизил лицо к Фашисту и сказал сквозь зубы, щурясь и припуская характерный акцент:
— Ты есть предатель нации. Ты не читал книгу великого фюрера. Может, ты еврей?
— Я русский, — подросток почти плакал. — Русский я.
— Ну что же, посмотрим… — не поверил Христофоров.
Он медленно поднялся. Вышел из-за стола, взял в руки треугольник и принялся измерять уши Фашиста.
— Ты знаешь, что я делаю?
— Знаю, проверяете меня на расу.
— Молодец! Но ты все-таки не читал «Майн кампф», и у тебя уши как у еврея. Ты не человек.
— Мне папа говорил, что фашисты не такие! Они за людей.
— Папа был прав. Но ты не человек. А что с такими надо делать?
— Сжигать.
— Как ты писал в твоей тетрадке, которую у тебя нашли воспитатели в детдоме?
— Да.
— Отлично!
В дверь постучали. Не дожидаясь ответа, в кабинет заглянула Анна Аркадьевна с томиком Пушкина. Она уже открыла рот, чтобы сообщить Христофорову, что поэму «Руслан и Людмила» пустили на бумажные самолетики младшие пациенты отделения — тихие одиннадцатилетние шизофреники Толик и Валик. Узнав об этом, Шнырьков то ли обрадовался, то ли расстроился — не понять, но катается по полу и требует укол. Может быть, вступление к безвозвратно утерянной поэме можно заменить отрывком из «Евгения Онегина»? Начало там короткое, да шибко бессвязное — она уже посмотрела. А вот письмо Татьяны очень даже ничего. Не хуже, чем «У Лукоморья дуб зеленый…» Ну и Шнырьков успокоится.