Мой утомленный мозг отказывался от дальнейших рассуждений. Я смутно почувствовал, что в области этих прививок пропущен целый отдел, или же он помещен не в оранжерее. Мои веки отяжелели. Чем старательнее я строил посылки и выводил заключения, тем больше я запутывался. Ночное видение, серые дома, наконец, Эмма разбивали мое внимание и отвлекали меня в сторону страха, любопытства, желания; словом, вряд ли на какой-нибудь другой подушке покоилась голова, наполненная такой галиматьей.
Загадка! Секрет!
Да, конечно — загадка. А все-таки, хотя меня по-прежнему окружали сфинксы, все же в рассеявшемся теперь тумане их лица становились для меня загадочными. И так как у одного из этих сфинксов было милое личико и грудь молодой женщины, то я заснул с улыбкой на устах.
IV. Жара и холод
Кто спит — обедает. Я проспал до следующего утра.
А между тем, никогда я еще так плохо не отдыхал. Воспоминание о целом дне тряски на автомобиле тревожило мой покой; и во сне я продолжал чувствовать толчки и испытывать повороты виражей. Потом меня посетил целый мир сказочных чудес: Броселианда, как лес у Шекспира, вдруг заходила, причем большая часть деревьев шла попарно, обнявшись; береза, напоминавшая копье, сказала мне речь по-немецки, а я с трудом мог расслышать, что она говорит, потому что кругом пели цветы, растения упорно и настойчиво лаяли, а большие деревья от времени до времени рычали.
Когда я проснулся, я продолжал слышать всю эту сумятицу наяву, точно в фонографе, и страшно рассердился сам на себя за то, что не исследовал поподробнее оранжерею; мне казалось, что более тщательный и, главное, хладнокровный осмотр дал бы мне более ценные данные. Я строго осуждал свою вчерашнюю торопливость и свое нервничанье… А почему не попытаться поправить ошибку? Может быть, еще не слишком поздно…
Заложив руки за спину, с папироской в зубах, я направился по неопределенному направлению, короче говоря — прогуливаясь, я прошел мимо входа в оранжерею.
Дверь оказалась на запоре.
Значит, я сам, по доброй воле, упустил единственный случай все разузнать; я чувствовал, что этот случай не может повториться. Ах, я трус, трус!
Чтобы не возбуждать подозрений, я прошел мимо этого запрещенного места, даже не замедлив шага, и теперь шел по аллее, ведущей к серым зданиям. В густой траве, покрывавшей ее, была заметна протоптанная тропинка, указывавшая на то, что ею часто пользуются.
Пройдя несколько шагов, я увидел шедшего мне навстречу дядюшку. Не подлежало никакому сомнению, что он подстерегал меня. У него был очень радостный вид. Когда его выцветшее лицо улыбалось, оно скорее напоминало его лицо в молодости. Этот приветливый вид успокоил меня: значить моя шалость прошла незамеченной.
— Ну что же, милый племянничек, — сказал он почти дружественно. — Держу пари, что ты присоединился к моему мнению — место не из веселых… Ты скоро будешь сыт по горло от этих сентиментальных прогулок по дну этой кастрюли.
— Что вы, дядя! Я всегда любил Фонваль не за его местоположение, а как любят почтенного друга, ну, как предка, если хотите. Фонваль принадлежит к семье. Я часто играл, вы это знаете, на его лужайках и прятался в кустах — для меня это точно дедушка, качавший меня в детстве на коленях… немного вроде… — я решился подействовать лаской, — вроде вас, дядя!..
— Да, да… — прошептал Дерн уклончиво, — а все-таки Фонваль тебе скоро надоест.
— Ошибаетесь! Фонвальский парк, уверяю вас, это мой земной рай.
— Ты совершенно прав. Это именно рай, — подтвердил он, смеясь, — и запрещенные яблоки растут как раз в его ограде. Каждую минуту ты будешь наталкиваться на древо познания добра и зла и на древо жизни, к которым тебе запрещено прикасаться… Это сопряжено с опасностью. Будь я на твоем месте, я бы почаще выезжал в твоей механической коляске. Ах, если бы Адам имел в своем распоряжении механическую коляску…
— Но, дядюшка, ведь, за воротами лабиринт…
— Ну так что же! — воскликнул весело профессор, — я буду сопровождать тебя и показывать дорогу. Кстати, мне любопытно посмотреть, как функционируют эти… машины… как их там…
— Автомобили, дядя.
— Ну да: автомобили. — И его немецкий акцент придавал этому слову, и без того малоподвижному, какую-то полноту, тяжесть, неподвижность собора.
Мы шли бок о бок к сараю. Бесспорно, дядя, скрепя сердце, решив примириться с моим вторжением, был мило настроен. Тем не менее, чем дольше держалось его хорошее настроение, тем больше оно меня злило. Мои нескромные планы находили в моих глазах меньше оправданий. Может быть, я совершенно отказался бы от них, если бы не влечение к Эмме, которое толкало меня поступать назло ее деспотическому тюремщику. А кроме того, был ли он искренен? И не для того ли, чтобы побудить меня сдержать данное слово, он сказал мне, подходя к импровизированному гаражу: