Срочно в номер - трезвый голос Ахмед-бека, он же Француз Ахмед: Мамед Эмин, мой юных друг, молод и потому говорит с горячностью и воодушевлением, я же стар и не могу постоянно видеть жизнь в ее иллюзорной форме. Он, пылкий Мамед Эмин, как ему и положено по его годам, витает на небесах, а мы находимся на этой дымно-мазутной земле, где действительность разрушает все самые великие и заманчивые иллюзии. Наш Азербайджан - утлый челн на поверхности океана, да еще во время бури, и все надежды на рулевого. Но где он, наш рулевой? Голос из публики: Парламент и есть тот рулевой, которого вы не видите или не желаете видеть!
Браво! Красиво сказано! Нет армии, а банды Андраника, о чем мы говорили на чрезвычайном заседании парламента в канун Нового года, бесчинствуют в Карабахе. Они прошли, предавая все огню (и мечу) по Эриванской губернии, Нахичеванскому уезду, затем направились в Карабах, в Лачин и Зангезур! Это бойня, резня, никакая не война! А что внутри? Внутри - злоупотребления! Жажда власти и наживы! Вражда землячеств! Вражда классовая, которая обескровила нацию! Нет ясной программы, воли и твердости! Мы должны докричаться, как уже говорилось не раз, до ушей всего мира, культурных европейских народов, что успешно делают наши соседи! Докричаться... - Голос с места: у них нет ушей!
У соседей?
Нет, европейских народов!
Председатель: Прошу не перебивать оратора!
Эпидемии! Дороговизна! Налоги - переложить их с неимущих на плечи имущих! Спекуляция зерном! Взяточничество на почве контрабанды! Грабежи средь бела дня в самом Баку!.. - С места (из рядов нацменьшинств): Просим перевести! В ответ: Надо знать язык!
Споры, полемика, раздоры, речи за и речи против, оппозиция левых сил, отставка правительства: Ввиду нервного переутомления прошу сложить с меня полномочия главы правительства... (письмо Хойского). Новый премьер - Усуббек Насиббеков: амнистия, а следом - новые аресты: Требуем обсудить! Не рабочим, доведенным до отчаяния, место в Баилове, а Гаджи!
Председатель: Призываю вас к порядку и прошу воздержаться от резкостей!
Премьер: Мне послышалось, что тут непристойно склоняли имя Гаджи.
Председатель: Я уже призвал оратора (Кара Гейдара?) к порядку и прошу не касаться больше этого вопроса!
- Ну да, учились на его деньги!
- Многие учились: и те, кто здесь, и те, кто во вражьем стане!
(Обо мне.- Пометка Наримана.)
Наконец-то докричались! Антанта признала независимость Азербайджана! Беспрерывно играет духовой оркестр охраны парламента. Зал разукрашен коврами, пальмами, национальными флагами. И работа фотографам - Лассержону, чье ателье на Биржевой, Мишону на Телефонной, Рембрандту на Парламентской, освоил искусство световых эффектов, волшебной светотени предка, запечатлеть для потомства в столь торжественный момент истории эти наивно-грозные лики кавказцев, заседающих в парламенте:
Европа, убедившись в жизнеспособности народа Азербайджана, сочла нужным признать нашу независимость. Раз поднявшееся знамя больше не опустится! Теперь этому лозунгу аплодирует весь мир. - Из речи Мамед Эмина, предложение послать телеграмму в Париж, где отменно трудится возглавляемая Топчибашевым делегация Азербайджана на Версальских переговорах.
На набережной - парад войск, и все устремились туда, и та, которая станет моей мамой, ей исполнилось четырнадцать, из Крепости, где живут, ни шагу, строгости мусульманские, но зреет протест - сбежит, чтоб постоять у Девичьей башни, поглазеть на проходящих мимо аскеров национальной армии.
Светские дамы, восседая в лакированных экипажах, и шляпки причудливых форм, сшитые у бакинских мастеров Грин-Марше и Гиндус, чей салон под Гранд-отелем, розами из Пальмиры и хризантемами из селимбековских теплиц закидывают аскеров, и среди - новобранец: крупная родинка на левой щеке, заметил ту, что выглянула на миг из-за Девичьей башни, умыкнет её из отчего дома, восторженное лицо, ликующий взгляд, отряд давно ушел, а он застыл на месте, смотрит, ликованье сменяется тревогой - исчезла, ушла, непременно ее разыщет.
ОЧЕРЕДНАЯ ГЛАВА, или ДЕРЖАВНАЯ МОЩЬ, которая помогла выстоять, окрылила на революционные свершения (пока не наступили времена безверия).
Из Астрахани (вылечился) через год, в июльскую жару, его пригласили в Москву... Первый приезд сюда - встретили и разместили в гостинице Тверской пассаж, превращенной в коммунистическое общежитие Наркоминдела, выдали ордер на получение ботинок, костюма, рубашки, нижнего белья, а жену потом, ближе к зиме, обеспечили шубой.
Надо выступить, потому и приглашен с перспективой сотрудничества. Доклад как сообщение: о ситуации в Азербайджане и на Востоке. Поначалу трудно было переломить привычку и не работать по ночам: после одиннадцати вечера выключали свет; высшим чинам, правда, но Нариман пока не из их числа, когда предстояла срочная ночная работа, удавалось получить свет, и то не всегда, для чего обращались в Комиссариат управления городских электростанций.
Питался в столовой Наркоминдела, где иногда выдавали сливочное масло и сахар, и все это, и кусок хлеба... карточки отоваривались нерегулярно: то получат четверть фунта, то фунт... Нариман приносил домой: Гюльсум нужно усиленное питание, она кормит их первенца Наджафа. Вначале Гюльсум не то что есть - видеть не могла, как и я, ни селедки, ни воблы, а потом, особенно как достанут картошку, стала есть с удовольствием - через силу, чтобы ты не расстраивался.
И сегодня, перед тем как идти на выступление, получил сахар, обрадует Гюльсум... Так и не выйдут из полосы голода (и нищеты) ни в Баку, ни в Москве, и верить будут: наступят иные времена.
Было неловко, когда его представили, вел заседание Лев Каменев:
- Выдающийся революционер, талантливый публицист, видный общественный деятель... что-то еще в этом роде, Нариман подумал было о восточном этикете (или большевистском?) и потому постарался обратить в шутку, сказав, что председатель забыл упомянуть и о том, что я еще дипломированный врач и долгое время работал по специальности (в отличие от многих, о чем - молчок: обидеться могут), все же, однако, настроенный на деловой разговор, не смог не среагировать. Уже и не помнит, как это случилось, с ходу отверг и то, и другое, и третье, прозвучало грубовато, дескать, привычная грузинская стилистика, от которой трудно отвыкнуть, а оба мы, и я, и, кажется, Каменев, тифлисцы, нас даже трое,- глядя на Кобу, а тот: