День за днем: 1 марта, в воскресенье, из Москвы в Баку прибыл поезд, четверо суток в пути с членами ЦИК и правительства СССР, как отмечали газетчики, почетная встреча на вокзале, духовой оркестр, речи, приветствия, сказано обо всех: Калинине, Петровском, даже молодом Червякове, а о Нариманове, который тоже из этой четверки председателей ЦИК, да еще от Закавказья,- ни слова: ни ему не предложили выступить, ни о нем никто не молвил. К разгадке сна - не было его подписи, лишь три под тем листом, который ему вручили,- вызов в комиссариат.
В Баку - это еще понятно: не рекомендуется после всего, что произошло. Может, Коба наказывал Калинину, предупреждал Серго? Земляки потребовали? Мол, не так нас поймут в свете разбирательства его дела, даже раздавались призывы исключить из партии. Ем. Яр-ский не допустил бы рсстрл'а! Но чтоб и в Тифлисе полнейшее невниманье?!
Вот и Тифлис - лирическая зарисовка с натуры: утренний ветер и солнце тихо сняли с тифлисского котлована легкий туманный покров и, собрав его в розоватые клубочки облаков, вознесли и спрятали в глубине голубизны. И оттого чаша, как добрая ладонь, открытая для празднеств,- этот дивный, вечный, великолепный город (воспетый еще Пушкиным, Бестужевым-Марлинским и Лермонтовым) засверкал своими красотами, зашумел смешанными говорами народностей, дружной, спаянной семьей живущих...- дописать потом. Кто только не выступал под крики урра-а-а!.. (наилучшее воспроизведение в тексте, графически передающее накал, а также растяжимость чувств, находящих отзвук в душах, некую эхость).
Рыков с докладом правительства, Чичерин о внешней политике, и Серго, и Цхакая, многажды Калинин, бурные аплодисменты, переходящие в овацию, прерывали ораторов, духовой оркестр играл туш. Всем не терпелось выговориться: Буденному, Семашко, Микояну... - от А до Я без Н: ни разу не дали Нариману выступить, и он - вот уж не узнавал себя! - ни злости, ни гнева, даже... усмехнулся, вспомнив, как Ленин однажды при нем кого-то по телефону укорял: Быть добреньким хотите? Да-с, церемониться нечего, засудить и никаких! Пауза. Упрекнут? Если упрекнут - наплюйте в харю упрекающим! Снова пауза. Нет, вы мне ответьте: когда у вас появится настоящая злость? Вот вам мой совет, в Шушенском услышал, рекомендую: заведите-ка цепную собаку. Нет? Не хотите? Ну, тогда терпите. И не жалуйтесь, когда вас бьют!
Ни слова Гюльсум, как его оттеснили в Тифлисе - расстроится.
НЕЖДАННЫЙ ВИЗИТ, или ПРОЩАЛЬНАЯ ГЛАВА
Не хотелось на обратном пути делать новую остановку в Баку, но пришлось: уговорила племянница Ильтифат, чтоб погостил день-два у них. Не спеша по знакомой улице мимо Бакинского Совета, дома, где жил, и сохранилась медная дощечка Доктор Нариманов, завернул за угол и чуть вверх - к дому Кардашбека, было грустно, что никто его не узнавал, возгордился, что вождь, и ему, видите ли, больно, что никто не узнает! А все же грустно. Ему, впрочем, тоже не попадались знакомые, словно за эти год-два город стал другим. Шаги сами вели к угловому дому, и не ответит, если спросят: Почему именно к Кардашбеку?
Справа высится собор Александра Невского, чьи золотые купола отражают заходящее солнце, деревца за высокими прутьями, словно пики, железного забора вот-вот зазеленеют (снесут-разрушат, а в фундаменте, или подвальных помещениях, с кирпич золотые слитки). Вспомнил, как Кардашбек возмущался, что собор Золотые купола возведен на месте старинного мусульманского кладбища, усматривали в этом акте унижения тюрок символ царского порабощения. А вот и балкон-фонарь дома Кардашбека, парадная заколочена, как во всех барских домах, открыт лишь черный ход для жильцов, которыми уплотнен дом, железные ворота.
Лестница на второй этаж, волнуется, тихо прошел мимо окон, выходящих в коридор, где-то здесь живет и дочь Мелик Мамеда, юным милиционером умыкнутая, и она, Махфират, увидела, что мимо её окна прошел коренастый человек, что-то знакомое в облике, где-то видела. К счастью, Сону не встретил, но она услышала его голос и свое имя, произнесенное братом, когда Нариман зашел к Кардашбеку, и ушла во внутреннюю - дальнюю комнату, заперлась.
Кардашбек был потрясён, изумлён, не знал, куда усадить Наримана, такой нежданный визит знатного гостя!
- Ты? Нет, быть этого не может! Сам, без охраны? А не боишься? Ведь к классовому врагу, хе-хе, бывшему, так сказать, эксплуататору...- Подвижные глаза, суетливость появилась, ее прежде не было, губы насмешливые (уже пожалел, что пришел).
- Гирю твою пудовую не вижу, бросил наращивать мышцы?
- Не с кем бороться.
- Так и не с кем?
- Я человек смирный, семейный... А бороться - это для юнцов.
- Угомонился? Помню, гордился, что служишь революции, с восторгом рассказывал, как однажды открыто выступил на сходке рабочих мусульман в Балаханах против собственного класса буржуев.
- Да, было такое... Мне бы теперь лишний раз о себе не напоминать. К счастью, как ты тогда распорядился, чтобы не трогали, они и забыли про мое существование.
- Шел к тебе и вспоминал, кого бы ты думал?
- Сону? - Противный такой взгляд: точь-в-точь как в прошлом играл на его чувствах, заодно испытывать собственную восприимчивость европейских манер: дескать, не восточный ревнивец-брат, готовый расправиться с наглецом, вздумавшим рассуждать о сестре в его присутствии, а вполне цивилизованный мусульманин.
Промолчал. Не сказал правду, что о Соне не думал. Что говорить о ней? Вздохнул: - О несчастном Мир Сеиде вспомнил.
- Не жилец он был. Такие рано сгорают.
- Боевая дружина, провокатор... Сколько чепухи нагородили!
- И это говоришь ты, который варился в большевистском котле!
- В эти игры, к счастью, не играл.
- Я сам видел донос Мир Сеида! - не сдержался Кардашбек.
- Признайся, тебе приоткрыли тайну, ибо сам был туда вхож.
- Допустим, - озорство в глазах, - что с того? А теперь скажу такое, что держись: Служил - не служил, - голосом Наримана. - А кто из ваших не служил? Коба, думаешь, не служил?!
- Ну, скажешь! - А в душе сомнение (и радость?): слухи были, что по доносу Кобы Шаумян арестован. - Сказал здесь, больше такие глупости не повторяй! - Провоцирует?
Кардашбек вдруг скороговоркой, перестарался: - Вечно голодный был Коба, долму нашу очень любил, Сона готовила, боялся, что отравят. Эй, Сона! позвал. Никто не откликнулся. - Чай будем пить!
- Нет, на чай не останусь. А ты не волнуйся, тебя не тронут, мы свое уже отвоевали.
- И ты? - с изумлением. Заискивающе-любопытствующий взгляд. - С чего ты-то? На такую высоту вознесен, и надоело? - Нариман поднялся, чтобы идти. - Чего спешишь? - Чуть задержать, чтоб неопределенность исчезла, ведь не просто так явился! - Недавно у меня, знаешь, кто был? Ни за что не угадаешь: Вышинский! Как ты, нежданно забрел ко мне, сто лет, говорит, не виделись, ректором университета в Москве назначен, объятия распростёр, энергия так и прет из него, старых друзей-бакинцев решил навестить, какие мы с ним друзья? - Нариман не отреагировал. - Помнишь, его однажды Коба отчитал, и ты там был, помнить должен! - Мамед Эмин, выступая, задел Вышинского, обвинил, кажется, в излишней жестокости боевую дружину, Вышинский не стерпел: мол, прежде чем обвинять, научитесь сначала правильно по-русски говорить. Мамед Эмин сказал кровопитие, Коба и заступился: Русский язык для Мамед Эмина не родной, попробуй ты выступить по-тюркски! - И Мамед Эмина защитил, и своё знание тюркского продемонстрировал в укор Вышинскому: Агыр отур - батман гял! и сам же перевел: Веди себя достойно и солидно.
Зря явился к Кардашбеку... Нет, не зря: Кардашбек клялся, как показалось Нариману, искренно, что непричастен к гибели Мир Сеида. Кто теперь распутает? Фраза на языке - привязалась, не отвяжется: сжалось сердце от жалости (а жало вонзилось в душу).
ХВАЛЕБНАЯ ОДА ПРОРИЦАТЕЛЮ