А в эту минуту он вел предстартовый отсчет перед началом исполнения «Очень старого марша корпуса егерей», написанного уже после «Старого марша корпуса егерей», но прежде «Нового марша корпуса егерей». Он всегда вел обратный отсчет, как будто перед ним собиралась взорваться бомба:
— Четыре, три, два… — Мадсен мысленно вознес последнюю молитву, весь напрягся, крикнул: — Один! — и взмахнул палочкой.
Спустя три минуты он этой же палочкой нарисовал в воздухе крест. Это означало завершение «Очень старого марша корпуса егерей». И если не считать последнего запоздалого блеяния саксофона, все музыканты закончили его более или менее одновременно.
— Гм, — хмыкнул Мадсен, когда наступила полная тишина.
Он задумался, что же сказать музыкантам об этом исполнении. Штука была в том, что вышло не так уж и плохо. Кое-какие помарки, конечно, были: занервничавший кларнет в какой-то момент сорвался в фальцет, парочку фальшивых нот издала валторна, разок неудачно бухнул большой барабан, да еще, похоже, кто-то из духовых от чрезмерного усердия пукнул. Но в общем и целом было хорошо. И даже очень хорошо.
Мадсен откашлялся, оркестр в напряжении смотрел на него.
— Ну, в общем, не так уж и плохо, — сказал Мадсен.
Мадсен всегда выражался очень сдержанно. Отсюда — «не так уж и плохо». Но если подумать, то «не так уж и плохо» было недостаточно высокой оценкой. Поэтому он откашлялся еще раз:
— Ну, в общем, совсем не так уж и плохо.
Несомненно, оркестр школы «Укромный уголок» значительно продвинулся вперед после летнего провала на фестивале в «Стампеслетта». В душе Мадсена забрезжила — впервые за все то время, что он был дирижером, — робкая надежда. В результате с ним случилось небывалое: он растрогался. Даже глаза под очками увлажнились. Он поправил очки, чтобы этого никто не увидел.
— Еще раз, — сказал он и вспомнил, что сначала надо откашляться.
Оркестр школы «Укромный уголок» сыграл еще раз. И еще раз. И каждый раз звучало все лучше и лучше.
— Еще разок, и сделаем перерыв, — сказал Мадсен.
Он поднял палочку. Но опустил ее, даже не начав обратный отсчет.
— Трульс и Трюм, вы куда?
Трульс и Трюм уложили в чехлы свои малые барабаны, застегнули на молнии толстые куртки-пуховики, отчего стали похожи на комплект автомобильных покрышек, и направились к двери.
— Домой, голосовать за Теноресена, — ответил Трульс. — Через полчаса звонки перестанут принимать.
— Но репетиция еще не закончилась, — возразил Мадсен.
— Чихать мы на это хотели, — заявил Трульс. — Мы вообще уходим из оркестра.
— Ух-ходите? — Мадсен поправлял и поправлял очки, но никаких сомнений в том, что он видел и слышал, не было.
Эти два лоботряса решили уйти из его оркестра!
— Не можете же вы уйти сейчас! — крикнула Лисе. — Сейчас, когда мы наконец стали звучать как нормальный оркестр.
— Закрой пасть, вонючка, — сказал Трульс. — И от вашего оркестра воняет.
— Воняет за километр, — подхватил Трюм и открыл дверь.
— Подождите! — крикнул Мадсен — А что вы будете делать?
— Мы переходим в хор.
— В хор? — Мадсен не поверил своим профессионально чутким ушам. — Кому надо петь в хоре, если можно играть в оркестре?
— Нам, — сказал Трульс. — И им.
Он показал на Беатрис и двух ее подружек, которые тоже прятали инструменты.
— И им, — сказал Трюм и показал на всех троих валторнистов, которые уже защелкивали замки на футлярах инструментов.
— Что происходит? — закричал Мадсен и постучал палочкой по краю пюпитра.
Но это не помогло. Напротив, все больше музыкантов укладывали свои инструменты в футляры.
— Бунт на корабле! — крикнул Булле и запрыгнул на стул.
Но никто его не слышал. Все торжественно удалились, а Беатрис, уходившая последней, показала Булле язык и хлопнула дверью.
Когда вновь воцарилась тишина, Лисе окинула взглядом спортзал. Кроме нее, Булле и Мадсена, в зале осталась только Янне, игравшая на тубе. Янне никогда ни с кем не разговаривала. Стекла ее очков были частично заклеены пластырем, чтобы январский снег не слепил ей глаза.