Не помогало даже значительное приданное и обещание полцарства. Последний из женихов, которого Лэму удалось обманом заманить на свой остров, прямой прапраправнук Карла Маркса и владелец публичного дома в Гамбургском порту, застрелился в день свадьбы. О причинах такого необратимого поступка Лэм не стал даже спрашивать. Во-первых, уже не у кого было. А во-вторых, эту причину он и сам знал не хуже покойника. Тем паче, что предыдущие женихи стрелялись со счастливыми улыбками на лицах задолго до дня бракосочетания с Дулечкой.
Теперь Дулечка стояла на пороге его секретной подсобки и, очевидно, имела к отцу какое-то срочное на ее взгляд дело.
— Что ты хочешь от меня, деточка? — как можно приветливее спросил ее Лэм, заранее приготовившись к самому неожиданному ответу.
Ответ, однако, превзошел его ожидания, несмотря на то, что бедный приемный отец привык уже ко всему:
— Папочка, я хочу учиться, — категорично произнесла нежным голоском Дулечка и твердым взглядом голубых глаз посмотрела на Лэма. Иногда, особенно когда не надо, она была до чрезвычайности упряма в намерениях.
— Зачем? — искренне удивился Лэм, но тут же поперхнулся и спохватился. Как-то непедагогично у него получилось. — Чему же ты хочешь учиться, Дулечка?
— Тому, как добиться успеха и завести себе друзей, — проворковало розовое создание.
Н-да, это была незадача. Но, по счастью, ПД действительно отличался умом и сообразительностью. Поэтому его и посещали с охотой гениальные идеи. Как раз одна из них, скромно поскребшись о макушку, пришла Лэму в голову.
— Этому в поселке ты не научишься. Сама знаешь, народ у нас ушлый. Весь успех и всех друзей давно разобрали. А вот не отправится ли тебе учиться по обмену? — при этом ПД так заманчиво улыбнулся, что дал бы сто очков вперед любому строителю финансовых пирамид. — Тут неподалеку упал самолет, и вместе с ним еще куча замечательных людей. Контингент железный! Профессора, академики, один замначальника ГЛАВКа, телевизионщик, поэт, и так, по мелочи — парочка кандидатов технических наук…
— Каких, каких наук? — не поняла его последние слова Дулечка. Впрочем, из всех других слов до нее дошло только то, что ей предлагают сделать что-то, отправившись куда-то.
— Технических, — машинально повторил Лэм, все еще осененный своей гениальной идеей. Чем черт не шутит, когда господь почивает? Вдруг и найдется благородный человек, способный составить счастье его дочери. Тем более, у пришельцев много самогона. А, как говорится, не бывает глупых женщин, бывает мало закуски к банановой водке.
— А кого ты возьмешь на мое место? — ревниво спросила приемного отца Дулечка.
— Есть там одна штучка! — Лэм невольно вспомнил о свалившейся на остров беременной женщине. Днем раньше, днем позже, все равно этим кончится, и на его попечении окажется очередной младенец. — Но ты не беспокойся, я не позволю ей играть с твоими Барби и Кеном.
Дулечка удовлетворенно кивнула, и уставилась прозрачными голубыми глазами в потолок. Она уже прикидывала количество розовых платьев, которое нужно взять с собой, чтобы не ходить совсем голой. В ее розовой головке сама собой возникла цифра 192. Сколько это получалось в платьях, Дулечка не имела понятия. Поэтому решила на всякий случай взять с собой весь гардероб.
Спровадив подальше доченьку, ПД вновь склонился над расшифрованным донесением. От перевода с нижнепольского диалекта послание не стало яснее. Наоборот, чем дольше Лэм думал над ним, тем больше начинал сомневаться во вменяемости лица, его передавшего. То есть, в здравом уме Оксфорда Кембриевича Пфуя, поселкового мясника.
Поэтому Лэму Бенсону оставалось только одно. Отправиться за помощью и советом в Известное Место. Что он и намеревался исполнить немедленно.
О том, что происходило в лагере Второй Упавшей Части в то самое время, когда ПД морочил себе мозговое вещество нижнепольским диалектом.
Доктор Клаус предавался целебным солнечным ваннам, развалившись на белом песочке, сплошь покрывавшем берег голубой лагуны. Рядом с ним лечебную процедуру принимали железная суковатая палка и спасенная куртка-косуха. Голова его покоилась на коленях мисс Авас, преданно и влюблено смотревшей на доктора и опасливо на его верную палку. Обе ноги, хромую и здоровую, доктор уютно разложил на толстом животе задремавшего Пита Херши. Возле томно храпевшего индейца сидел по-турецки Чак с пейсами и уныло процеживал брагу.
Так прошло четыре часа. Солнце дошло до зенита, а брага до кондиции. Все бы оно и было ничего, если бы Чак не вспомнил неожиданно свое концертное прошлое и рекламное настоящее, не посмотрел на себя со стороны, и не понял, что последние три дня он по скользкой дорожке катится в аморальное будущее. Он попробовал брагу, заколдобился, плюнул и сказал: