— Они замучают меня до смерти.
Когда Ивариус постучал в дверь, ее сразу же отворила старая служанка.
— Вы доктор? — спросила она у Сервана.
— Да.
— Ах, пожалуйте поскорее, моей бедной госпоже очень плохо!
И служанка пошла вперед, показывая доктору дорогу. Серван и Ивариус очутились в прекрасно убранной спальне, в которой, впрочем, царил беспорядок: так обыкновенно бывает, когда в комнате лежит тяжелобольная. В спальне царил полумрак, у дальней стены стояла просторная кровать с великолепными резными колоннами по углам, на которых лежал превосходный малиновый балдахин, бросавший темный отлив на бледное лицо графини. Она лежала неподвижно, как покойница.
Мужчина лет тридцати ходил большими шагами по комнате и время от времени отодвигал полог, чтобы взглянуть на больную, а потом бросался к окну и глядел на улицу, приговаривая:
— Когда же явится этот проклятый доктор!
Затем он снова принимался ходить по комнате, смотрел на полог и злился от нетерпения. Наконец, будучи не в состоянии ждать дольше, он во второй раз послал служанку за Серваном. После этого второго визита Ивариус побежал за своим господином к прокурору. В это время мужчина, с таким нетерпением ждавший прихода доктора, приблизился к постели жены и спросил:
— Тебе плохо, Эмилия?
Молодая женщина попыталась ответить, но слова замерли на ее устах.
— Доктор скоро придет, потерпи немного, — продолжал супруг. — Я опять пошлю за ним Марианну.
Бледная улыбка, которую можно было принять за выражение благодарности, тронула губы графини, ее муж выпустил из рук полог и снова подошел к окну с озабоченным и задумчивым видом.
Когда он стоял у окна, то в слабом свете можно было разглядеть черты его лица. У него были черные волосы, среди которых уже начинали появляться седые и за которыми он привык очень тщательно ухаживать. Но в этот день граф занимался делами более важными, чем сокрытие признаков уходящей молодости, и когда он подходил к окну, то были видны следы, которые оставили на его лице бурно прожитые годы. У этого молодого еще мужчины, рожденного для того, чтобы блистать своей красотой, была поблекшая от бессонных ночей кожа, большие черные глаза с некоторых пор становились все более и более безжизненными. Щеки запали, густые усы скрывали верхнюю губу, но его нижняя губа, немного выдававшаяся вперед, выдавала в нем тягу к сладострастию и открывала ряд черных, местами искрошившихся зубов. Этот человек являлся олицетворением самого изысканного разврата, как по крайней мере можно было судить по внешним признакам. В описываемое нами время он находился, скорее, в сильном волнении, чем в глубоком горе.
— Неужели он не придет! — все повторял он.
Его нетерпение достигло крайней степени, к тому времени как в комнату в сопровождении Марианны вошли Серван и Ивариус.
— Наконец-то! — воскликнул граф, бросившись к ним навстречу.
Серван с первого взгляда сделал насчет графа выводы, о которых мы упомянули выше.
— А где больная?
— Здесь, доктор, — сказал Доксен, отдергивая полог, которым была отгорожена графиня, чтобы свет ее не беспокоил.
Доктор подошел к постели и, взглянув на больную, спросил:
— Почему вы не позвали меня раньше?
— Но я уже дважды посылал за вами сегодня, — довольно сухо ответил граф.
— Я говорю не про сегодняшний день, — произнес Серван, взглянув на Доксена, — потому что не сегодня следовало меня вызывать, вероятно, супруга ваша занемогла уже давно.
— Это правда, — сказал граф, — но мы обращались к другому доктору, которого зовут…
— Меня не интересует его имя, — прервал графа Серван. — Мне ясно одно: вы позвали меня слишком поздно. Все, что можно теперь сделать, пусть делает тот, кто первым взялся за лечение вашей супруги. Я за это не возьмусь, потому что ответственность стала слишком велика.
— Значит, всякая помощь бесполезна? — проговорил граф, побледнев еще больше.
— Да, — ответил доктор. — Нужно чудо, чтобы спасти эту женщину, но, к несчастью, времена чудес еще не наступили, — прибавил он, взглянув на Ивариуса.
— О боже мой! — вскрикнул граф, в изнеможении падая в кресло. — Послушайте, — продолжил он, внезапно поднявшись, — вы должны спасти эту женщину.
В голосе, которым были произнесены эти слова, слышалось отчаяние, готовое обернуться яростью против тех, кто отказывает ему в утешении.
— Я должен вам заметить, граф, — ответил доктор спокойно, — что врачу не говорят: «Спасите эту жизнь, которую хочет забрать Бог», так, как приказывают войску: «Возьмите эти бастионы».