— Нет, — капитан опустил голову. — Когда выяснилось, что она неизлечимо больна, у него парализовало ноги, и последние годы он провел в неподвижности, почти не покидая своего кабинета на вилле. Здесь и умер.
— И доктор Мартин, конечно, был прекрасно осведомлен обо всех этих обстоятельствах?
— Конечно, ведь он лечил отца, — Людер пожал плечами.
— Я полагаю, примерно так же, как и Анну, — Скорцени покачал головой. — А где он сейчас? Здесь, в Гармиш-Партенкирхене?
— Нет, полтора месяца назад уехал. У него мать живет где-то недалеко от Кельна. С тех пор я ничего о нем не слышал. Так что я вызволял Анну из Шарите и перевозил в Швейцарию уже без него.
— Я думаю, он просто сбежал, — заключил Скорцени.— Очень жаль, капитан, что ни вам, ни вашему отцу не пришло в голову обратиться ко мне тогда, когда здоровье Анны только пошатнулось. Поверьте, я бы смог на самом деле организовать должное лечение, именно у профессора де Криниса, а не у какого-то сомнительного его ученика. Ведь, насколько я понимаю, лечение это было дорогостоящее. И деньги ваш отец, не имея возможности передвигаться самостоятельно, передавал через этого доктора?
— Да, так и было.
— Скорей всего, эти деньги никогда не попадали в Шарите.
— Но у нас сохранились счета, вполне официальные счета, и банковские чеки о получении.
— Не сомневаюсь, — Скорцени пожал плечами. — Вполне возможно, что какой-то ученик де Криниса действительно работал у него в клинике и был хорошо знаком с вашим доктором. Они могли вместе осуществлять аферы. А профессор ничего и не знал об этом. Очень плохо, что вы не знаете фамилии этого ученика. Хотя теперь все равно — все поздно. Вам надо было не ломать гордыню, — он снова опустился в кресло, прикуривая сигарету. — А обратиться ко мне. К этому времени ваш доктор сидел бы в гестаповской тюрьме с уголовниками, а не распоряжался вашими деньгами себе на пользу. А Анна… — он вздохнул, — если она и вправду была больна, скорее всего, ее состояние улучшилось бы, а может быть… ее довели до такого состояния? — вскинув голову, он в упор посмотрел на Людера. — У вас не было такой мысли?
Дверь снова скрипнула. Потом все стихло.
— Как началась ее болезнь? — спросил Скорцени, шеей чувствуя взгляд из-за приоткрытой двери.
— Я говорил вам, что был на фронте. Здесь, в Гармиш-Партенкирхене, вместе с отцом находился Хуберт, — он взглянул за спину Скорцени. — Не надо там стоять, входи сюда, раз ты встал и чувствуешь себя лучше, — позвал брата.
Опять послышался скрип. Отто повернулся. В небольшой проем, — словно он боялся распахнуть дверь шире, протиснулся юноша лет двадцати в темных брюках, светлой рубашке и ярко-синей безрукавке с красными ромбами на груди. Он был худ, очень бледен. Светлые волосы зачесаны назад, под глазами — темные круги, то ли от пережитых в Берлине страхов, то ли от незавершенной еще болезни.
— Входи, входи, Хуберт, — подбодрил его старший брат. — Присоединяйся к нам. Ты говорил, что Анна встречалась в Берлине с фрау Ким. Ты сам это видел?
Молодой человек безмолвно кивнул.
— Ну, вот, расскажи об этом господину штандартенфюреру, — с усмешкой продолжил Людер, подходя к креслу и снова раскуривая потухшую трубку. — А то он не верит.
— Когда она встречалась с Ким? — Скорцени хмуро взглянул на молодого человека. Тот вздрогнул и как-то неуверенно сжал руки.
— Перед тем как уехать из Берлина, — ответил за брата Людер. — Помните тогда, в тридцать восьмом году. Как вы думаете, зачем ей было уезжать, ведь она так любила светскую жизнь, театры, танцы. Чтобы она делала тут, в Гармиш-Партенкирхене? Нянчилась с больным отцом? Сиделка, прямо скажем, из нее была никудышная.
— Я помню, что Анна встречалась с Ким, — ответил Скорцени невозмутимо. — Это было в ресторане «Дом летчиков». Анна тогда очень злилась. Но все происходило в моем присутствии, и могу утверждать наверняка, вряд ли эта встреча нанесла Анне какой-либо вред. Особенно в том, что касается здоровья.
— Да, она злилась, — кивнул Людер. — Вы правы, вы очень хорошо изучили ее характер. Ей не терпелось отомстить. Она вела себя вызывающе, порой смешно. Но надо отдать должное ее молодости, сестра не понимала, кому бросает вызов. Она просто пылала яростью. И вдруг приняла решение уехать из Берлина. Вас это не удивило.
Скорцени только молча пожал плечами, глядя на огонек сигареты.
— Здесь, в Гармиш-Партенкирхене, как говорит Хуберт, — Людер снова взглянул на брата, она сначала была настроена очень воинственно, все время спорила с отцом, строила планы. И вдруг… Стала задумчива, грустна. И чем дальше, тем больше. Сначала все мы объясняли это переживаниями из-за разрыва. Я заканчивал в то время училище и должен был ехать к первому месту назначения, в Польшу. Перед этим заглянул домой, навестить родных. И обнаружил, а это была как раз осень тридцать девятого года, начало войны, что Анна вообще не выходит из комнаты. Она добровольно заточила себя в четырех стенах и не допускает никого, кроме горничной. Днем спит. Ночью гуляет по парку и… воет. Я сам слышал это, господин штандартенфюрер, — голос Людера дрогнул. — Это страшно, поверьте. Страшно, когда касается чужого человека, не то, что родной, любимой сестры. Я вышел ночью к пруду, у которого она бродила. Это было жуткое зрелище. Когда увидел ее — испугался. Вы помните, она была красавицей. Но теперь бродила, точно во сне, с растрепанными волосами, неопрятная. Внешность ее сильно изменилась. Никто не знал, что с ней происходит. На следующее утро к нам приехал доктор Мартин, тогда он впервые заговорил о Шарите, называя имена врачей, которые могут помочь Анне. Среди них он упомянул и фрау Ким, — Людер сделал значительную паузу. Скорцени молчал. — Хуберт не даст мне соврать. Когда он назвал ее, вот здесь, в гостиной, где мы обсуждали положение Анны, в тех самых дверях, — он указал за спину Скорцени, — раздался страшный крик. Там стояла Анна. Прервав вопль, она опрометью бросилась в сад. Я последовал за ней. Сестра сидела на траве, обхватив голову руками. Она сказала мне, взгляд у нее был совершенно осмысленный и полный невысказанной глухой боли: «Только не она, скажи им, только не она»…