— Вы хотите сказать, что Ким вот так вот запросто повела Анну в клинику, а где был в это время доктор Мартин? Он отпустил Анну?
— Они поехали на машине фрау Ким. Доктора Мартина же Анна попросила подождать у кафе. Она не сказала ему, куда собирается. Если бы сказала, я уверен, он сделал бы все, чтобы удержать ее.
— Значит, он остался у кафе? И Ким видела его?
— Должно быть, так. Я не знаю, в какой последовательности развивалось действие в клинике, где в этот момент находился, например, профессор де Кринис, на которого вы ссылались, где был медицинский персонал вообще, но сестра утверждала, что пока они шли, им не попался, ни один человек. Коридор точно вымер. Она говорила, что во всей клинике они были одни… Из здоровых.
— Этого не может быть, — резко покачал головой Скорцени.
— В этом я даже соглашусь с вами. Скорее всего, так. Анне просто показалось, что во всей клинике они одни. Но тем не менее — они никого не встретили. И я верю, что они никого не встретили. Учитывая то, что произошло потом.
— И что же произошло?
— Вам хорошо известно, что в такой крупной клинике, как Шарите, содержатся особо тяжелые больные, контакт с которыми может быть опасен для психики неподготовленного человека. Чтобы ухаживать за ними, надо знать специальные приемы, которым обучают медиков. А для посетителей клиники и для других пациентов вход к таким больным строго-настрого заказан, они изолированы.
— Ким показала Анне такого больного? По-моему, это полная чепуха, — в голосе Скорцени сквозило явное недоверие.
— Но, конечно, она не сразу повела ее туда. Показала свой кабинет, место, где обычно находятся дежурные медсестры, какие-то приспособления для реабилитации больных. Анна вспоминала, там были какие-то занятные шарики, и даже детские игрушки. Потом поднялись на второй этаж. По признанию Анны, она была уже готова к этому моменту забыть все обиды на фрау Ким, чуть ли не полюбить ее всем сердцем. Она полностью размягчилась и вдруг… Ким приоткрыла дверь, и Анна увидела страшное лицо — безумные взгляд, текущие по подбородку слюни, перекошенный беззубый рот. Это так поразило Анну, что она, вскрикнув, отшатнулась. Она обернулась, надеясь найти поддержку и защиту у той, к кому расположилась душой, но вместо этого увидела взгляд самой смерти, холодный, безжизненный, остановившийся, который напугал ее еще больше. Ей показалось, что перед ней живой мертвец. Испугавшись, Лина зашаталась. Ким проводила ее в ординаторскую, дала какое-то лекарство. Анна четко помнила, что пила что-то из стакана. Но ни малейших воспоминаний о том, как она вышла из клиники, как добралась до дома, у нее не осталось. Мне известно от доктора Мартина, что обеспокоившись долгам отсутствием Анны, он вернулся в нага особняк в пригороде Берлина и обнаружил Анну в спальне. Это было вечером, когда почти стемнело. Она лежала на кровати, едва дыша, в беспамятстве. Прислугу, как выяснилось потом, Анна отпустила, все двери оказались заперты. Никто, кроме доктора Мартина, у которого были свои ключи, попасть туда не мог. Именно с того дня Анна заболела, — Людер опустился в кресло, раскуривая потухшую трубку. — В ней поселился страх. Он стал преследовать Анну постоянно. Страх, казалось, врос в ее сознание, стал неотъемлемой частью. Он сломал ее волю, правда, и без того не сильную, он лишил ее человеческого облика, человеческого достоинства, он превратил ее из красивой, молодой женщины в то самое существо, которое оно увидела в Шарите. Она сама сделалась такой. Я не знаю, какое лекарство дала Анне фрау Ким в тот день, следов его при анализах не выявлено. Имело ли это лекарство влияние на психику Анны, или все сделал только психологический удар, мне тоже неизвестно. Как бы то ни было, но именно этот визит в Шарите искалечил Анну. С тех пор из года в год ее подтачивала неизвестная болезнь, проявлением которой стал всепоглощающий патологический страх. Некоторое время врачам еще удавалось поддерживать ее состояние на дому, потом в тридцать девятом году отец написал мне в письме в Польшу, что Анну поместили в психиатрическую клинику, сначала здесь, в Мюнхене, потом направили в Шарите. Когда я вернулся с фронта и поехал к ней туда, чтобы перевезти в Швейцарию, — не узнал се, так она изменилась, — голос Людера дрогнул. — Меня не узнала, даже не вспомнила. Вы знаете, — он вскинул на Скорцени прорезанные красными воспаленными прожилками глаза, — под Воронежем в сорок втором году я столкнулся с фрау Ким. Знал, что Анна уже находилась в Шарите и что фрау Ким причастна к несчастью нашей семьи. Был готов сказать ей, что все знаю, что я брат Анны. Но что-то удержало. До сих пор виню себя за малодушие. Да, вы правы, — он вздохнул. — Она не боялась обстрела, оперировала виртуозно, несмотря на усталость — ведь раненые поступали с фронта постоянно. Она выбирала самых тяжелых. Казалось, брала на себя всю боль, и им становилось легче. Я все это видел. Фрау Ким повернулась ко мне — я стоял недалеко от того места, где она оперировала под навесом из брезента, и попросила: «Лейтенант, будьте добры, принесите свежей воды». Это прозвучало так обыденно, так просто. И я сам удивился, с какой готовностью побежал исполнять просьбу, хотя только что намеревался обвинить ее в том, что она довела до безумия мою любимую сестру. Да, я побежал, принес ей воды. Она поблагодарила меня, слабо улыбнувшись. Зеленоватые усталые глаза, морщинки под нижними веками, темные круги, синюшный оттенок бледных, потрескавшихся от зноя губ. В ней не было ничего особенно. Но все-таки я побежал исполнять просьбу, стоило ей только раз взглянуть в мою сторону. И побежал бы еще раз, если бы она попросила. Но мы вступили в бой, и больше я никогда не встречался с ней. Но помню вот до сих пор. В тот день я подумал, что предал Анну. И понял, почему сестра так легко пошла за этой женщиной, почему неожиданно ей доверилась. Я бы тоже доверился, даже зная наперед, что мне причинят вред.