— Некрасиво, товарищи! Он вас приютил, ночевать оставил, а вы его так поливаете. Неэтично, я бы сказал.
— Меня не он приютил, — резко ответил студент, — я у практикантов ночевал. А сегодня утром я прямо сказал Петухову: я, говорю, возмущен вашим бесчеловечным поступком с Савченко. Ведь он нарочно не послал за ним машины, чтобы Савченко не встретился с этим туркменом из штаба!
— Вы думаете, вы его напугали? — иронически спросил Ляхов.
— Что? Я не собирался его пугать, я сказал то, что думаю.
— Ну, а какой толк? Что-нибудь изменится?
Наступило минутное молчание. Студент как будто растерялся, а когда он заговорил, голос его звучал негромко и примирительно:
— Да, мы боремся не только с пустыней, но и с людьми вроде Петухова, с карьеристами, рвачами, которые приехали сюда за наживой. Это гораздо труднее. И я, может быть, не гожусь для этой борьбы. Но Савченко годится. И рано или поздно он выворотит этого проходимца, как гнилой пень, вот увидите.
Ляхову вспомнились светлые, абсолютно бесстрашные и нагловатые глаза Савченко, его упорно гудящий голос и сырой землистый запах дождя, который исходил от его плаща и сапог. Ему хотелось бы возразить студенту, но он чувствовал, что студент прав, а он, Ляхов, оказался невнимательным и равнодушным зрителем. Он ничего не ответил и стал думать о лагере, о делах, которые ждали его на медпункте, и эти мысли ввергли его в состояние привычной полутревожной озабоченности. Поглядывая на часы, он торопил Митю: к вечеру надо было прибыть в Ясхан.
Митя вдруг сказал:
— А я у них одной баночкой все же разжился, литриков десять.
— Как разжился? — спросил Ляхов.
— Да у шофера попросил по-свойски, пока вы Петухову мораль читали. Парень хороший попался, не то что этот жмот, начальник.
— Это неплохо, Митя, что вы взяли бензин, — помолчав, сказал Ляхов. — Но, я думаю, Петухов вовсе не жмот. У него есть другие недостатки, но он не жмот. В другое время он дал бы мне и сто литров, я уверен.
Он нарочно произнес последнюю фразу с особенным ударением. Ему хотелось дать понять Мите и, главное, сидевшему сзади студенту, что нельзя так грубо и однобоко, по первому впечатлению судить о людях, и что он, Ляхов, все-таки больший психолог, чем они. Однако студент никак не отозвался на тонкую диверсию Ляхова, а Митя проговорил с неожиданной злобой:
— Тридцать литров пожалел, зараза! Разве начальник шофера понимает? Ему ведь не сидеть где-нибудь на такыре или на шоре без бензина. Он в палатке сидит. А шофер — загорай себе с пустым баком как знаешь. Шофер, конечно, всегда шофера поймет.
— Ну не болтайте, пожалуйста, глупостей, — сказал Ляхов, хмурясь. — Взял бензин, и хорошо. А болтать нечего…
— А чего болтать-то? Жмот он, жмот и есть.
— Ну хорошо! Вас ведь не переспоришь.
— Я не спорю, я правильно говорю…
Развлекаясь такой беседой, они продолжали быстро двигаться к западу. К середине дня небо очистилось, и полдневное солнце принялось за свою работу. Стало жарко. Все сняли с себя сначала плащи, потом телогрейки и остались наконец в одних рубашках.
Барханы быстро высыхали. Темный, грязно-бурый цвет, который они приняли под дождем, сменился яично-желтым. Пустыня обретала привычные краски: солнечная охра песков и пылающая синька неба. Распрямились прибитые дождем травы, и сразу стало заметно, как много в весенней пустыне цветов: пурпурные пятна маков, сиреневые гроздья кзыл-казалыка, скромные желтенькие цветочки, похожие на лютик, — поля, поля эфемеров. В низинках, на солнцепеке, багрово краснел сочный ревень, распластанный на плоских и широких, как у лопуха, лаковых листьях.
И с приходом солнца сразу оживилась вся жизнь в песках. То и дело, испуганные шумом мотора, выскакивали из своих норок суслики и песчанки, обалдело мчались перед машиной, вихляясь то вправо, то влево, и вдруг бесследно проваливались под землю. На голом песке зачертили пунктирчики крохотные ящерки, тоненькие, как спички, а ящерицы побольше осмеливались даже наблюдать за людьми, застыв в боевой позе с закрученным вверх хвостом. Порхали трясогузки в траве, и вдали от дороги на гребне бархана возвышался изваянием черный степной орел, — он совсем был бы похож на камень, если бы не маленькая голова, которая чуть приметно, с надменной опасливостью поворачивалась вслед машине.
Теперь часто останавливались: мотор перегревался на солнце, и его следовало охлаждать время от времени. Все выходили из машины, наслаждаясь внезапной тишиной. Слышно было лишь, как шумит вода в радиаторе да посвистывают птицы. И вдруг чувствовалось, как знойно в воздухе.