От улегся в гостиной, на диване.
Под утром отца разбудил шорох в соседней комнате, дверь в которую была открыта. Тень господина с нехорошей репутацией перемещалась в утреннем сумраке.
Зощенко тоже проснулся и внимательно наблюдал за происходящим.
Накинув халат, господин на ватных с перепою ногах направлялся в ванную комнату.
Когда он скрылся из виду, Зощенко поднял палец и произнес таинственным шепотом:
- Ходит...
Раз уж пришлось к слову, позволю себе изложить еще два эпизода, связанные с только что упоминавшейся малопривлекательной личностью.
Многозначительность, даже респектабельность этому господину придавала его запоминающаяся внешность, а именно, живописная прическа - ниспадающие чуть ли не до плеч окрашенные благородной сединой локоны.
Поэт и мыслитель - не иначе!
И вот как-то за пиршественным столом (все в том же Питере) отец обратился к нему с заманчивым предложением:
- Давайте поступим так: вы отправляетесь в парикмахерскую и там вас стригут наголо, а за это вы получаете деньги.
- Сколько?
- Не мало.
- Сколько же?
- Две тысячи!
- Ого!
Да, в те времена это были большие деньги, тем более для такого в общем-то пустого случая. Требовалось все лишь побриться наголо.
Ведь не навсегда же, а лишь на время. Волосы-то отрастут!
Господин порозовел от волнения.
- А кто мне даст эти деньги?
- Я,- ответил отец. - Соглашайтесь.
- А у вас есть эта сумма?
- Разумеется.
Отец извлек из кармана пачку денег, отсчитал две тысячи и положил их на стол.
- Все очень просто: пострижетесь, и деньги ваши!
Из розового тот превратился в красного.
- Мы свидетели, - сказал кто-то из собутыльников. - Идите, а мы присмотрим за вашими деньгами.
Все ждали.
Поэт и мыслитель бросился было к выходу, но остановился, на мгновение задержался у открытой двери и бледный вернулся к столу.
- Ну, что же вы!
- Не буду стричься! Оставьте деньги себе!
А вывод отец делал такой: упомянутый персонаж никак не мог постричься, потому что остаться без волос было для него равносильно самоубийству.
Достаточно ему было лишиться своей отличительной черты, густых благородных седин, как и вся личность точно по волшебству рассыпалась бы и вместо романтической значительности остался бы пшик.
И второй эпизод.
Однажды в небывалом ажиотаже и волнении седовласый мыслитель появился в компании и с порога провозгласил:
- Я въехал в Кремль на "Пежо"!
- А выехал на "жопе" (с ударением на последнем слоге), - немедленно раздался насмешливый голос отца.
Главной притягательной силой во время того нашего приезда в Ленинград был Эрмитаж. Причем не весь бесконечный музей, а несколько залов на третьем этаже, где выставлены работы великих французских импрессионистов.
Прежде чем добраться до импрессионистов, мы, разумеется, прошли по гулким и малолюдным залам знаменитого на весь мир музея, собравшего в своих стенах бесценные произведений мирового искусства.
В скобках отмечу, что обычно Эрмитаж наполнен посетителями, а в просторном вестибюле как правило бывает настоящая толчея. Но вот в тот раз здесь было пустынно, словно бы судьба пожелала ни в малейшей степени не мешать свиданию с удивительными полотнами.
Конечно же, огромные, в широких вычурных рамах, потемневших от времени, полотна голландцев, - да и не только голландцев! - впечатляли.
Многие из них в действительности и не были столь уж огромными, а, были, можно даже сказать, среднего размера, но емкие фигуры и предметы, удивительно высвеченные, словно бы с напряженным вниманием выглядывающие из гениального сумрака, существовали вне каких бы то ни было рамок.
Мы молча переходили от картины к картине, из зала в зал, будто бы даже не обращая внимания друг на друга, но я чувствовал, что весь нахожусь под влиянием отца, ловил его взгляды и изменяющееся выражение лица, приостановки или ускорения у той или иной работы.
В частности, именно отец каким-то чудесным образом заставил меня вглядеться в картину Тициана "Последняя вечеря", где удивительным, волшебным образом смешивается искусственный свет догорающей свечи с естественным светом наступающего утра, проникающим сквозь щель в дверях...