Наверное этот пассаж следует вычеркнуть, но уж Бог с ним, пусть остается - наверное и он сможет пролить хоть какой-то свет на жизнь нашей семьи, и, в частности, отца.
Пожив немного в городе, он, оставив маму и сестру, вернулся на дачу, в свой кабинет, который тогда находился не на втором этаже, а на первом, где потом была (и до последнего времени оставалась) столовая, и работал там, иногда выезжая в Москву и в командировки на фронт, потому что война все еще продолжалась и продолжалась.
Теперь-то понятно, что прогулки с папой были тогда довольно короткими, но ведь мы с Левой были маленькие и поход до Самаринского пруда и обратно воспринимался нами, как далекое, трудное путешествие.
Что же говорить о походе на станцию!
Проселочная дорога шла вдоль поля, спускалась к речке.
Здесь был деревянный мост через речушку Сетунь, сотрясающийся до основания, когда по нему проезжал, дребезжа, редкий грузовик.
Во время весенних паводков его даже несколько раз сносило.
Потом дорога поднималась вверх, огибая грустное кладбище с православными крестами и бедными памятниками над заросшими травой могильными холмиками, скромно расположившееся среди стройных розовых сосен.
Папа бодро вышагивал, иногда словно бы совсем забывая о нас, но вдруг вспоминал, брал за руки, и мы шли дальше.
Можно только лишь догадываться, зачем он гулял с нами. Он считал, что должен уделять время воспитанию детей - своего родного сына и своего племянника, тем более, что здесь жизненная необходимость и душевная потребность сливались воедино.
Мы с волнением прислушивались к паровозным гудкам и были счастливы, если успевали дойти до насыпи к тому моменту, когда приближался железнодорожный состав - или длинный, с теплушками, или с платформами, на которых ехали танки, или такой же длинный, бесконечный, состоящий из цистерн с нефтью, или пассажирский в несколько зеленых вагонов...
Отец внимательно, прищурив глаза, смотрел на проплывающий состав, его лицо было сосредоточенно, и хотя его рука крепко сжимала мою руку, я чувствовал, что он далек от нас.
Теперь-то я понимаю, чем объяснялась задумчивость отца, его отрешенность.
Он сочинял стихи.
Читая сейчас те, Переделкинские, стихи отца, я отчетливо вспоминаю то далекое время во всех подробностях (люди, предметы, растения) и конечно же так же отчетливо в душе возрождаются чувства и ощущения, которыми она - душа - жила в те дни.
А дни становились короче, листва на деревьях пожухла, облетела, по небу летели серые тучи, птицы собирались в огромные, в полнеба стаи - впереди была зима бесконечно длинная, как медленный, смертельно уставший товарняк.
Посреди переделкинского колхозного поля одиноко и грозно стояла пушка с длинным, задранным в небо стволом - зенитное орудие для борьбы с немецкой авиацией.
Как-то среди зимы папа повел нас с Левкой к этой зенитке.
Городок писателей был завален снегом, дороги не расчищались и их обозначали неровные глубокие колеи, через которые мы с Левкой плотно укутанные, в валенках и зимних шапках с завязанными под подбородками ушами с трудом перелезали.
Через поле к зенитке мы двигались по снежному насту - никакой тропинки, естественно, не было.
Папа решительно шагал впереди, а уж мы кое-как, пыхтя и потея в жарких одеждах, еле поспевали за ним.
Чем ближе мы подходили к страшному орудию, тем тревожнее становилось на душе.
А вдруг налетит вражеский самолет, немец-летчик увидит посреди огромного снежного поля трех советских людей, спикирует на них и бросит бомбу!
А зенитка не успеет или промажет!
Левка по молодости лет не беспокоился о своей судьбе.
Впрочем, усталость превратила серый зимний денек, который в начале путешествия казался довольно скучным, неуютным, в нечто праздничное, волнующее, и очень хотелось скорее, не взирая на смертельную опасность, подойти к орудию и хорошенько рассмотреть его.
А заодно и дух перевести.
Вблизи все оказалось совсем унылым и неинтересным.
Зенитка была не настоящая, а кое-как сколоченная из досок и фанерок. Длинный и грозный ствол был ничем иным, как кривоватым потрескавшимся бревном, еле-еле вымазанным серой краской.
Разумеется, никаких артиллеристов возле нее не было.
И все же какая-то тревога ощущалась.