И хотя была очевидна его хозяйственная несостоятельность, земля, как революционное завоевание трудового народа, оставалась колхозной.
Снова вернусь в то военное переделкинское детство.
Именно тогда отец, развлекая нас с Левкой, познакомил с несколькими детскими стишками, которые мне, да наверное и брату, очень нравились и хорошо запоминались.
То, что они хорошо заминались, ясно хотя бы из того, что до сих пор я их помню. Показателем того, что стишки нравились, было то, что мы, даже запомнив их наизусть, требовали, чтобы отец их повторял снова и снова.
Думаю, ему это было приятно.
Поскольку я никогда не видел эти шутливые четверостишия напечатанными, приведу их здесь.
Первое.
Под комод забрался ежик,
У него не видно ножек
У него, такого злючки,
Не причесаны колючки
И никак не разберешь -
Это щетка или еж.
Второе.
Пес-барбос купил газету
И надел очки на нос.
"Брось газету,
Толку нету-
Ты ж неграмотный барбос!"
Третье.
Муха в гости собиралась
Ехать очень далеко.
Умывалась, наряжалась,
Перед зеркалом металась
И - попала в молоко.
И - четвертое.
Словно маленький ребенок
Спит в постельке поросенок
И его большая мать
Стала песню напевать:
"Баю-бай! Баю-бай!
Будь моя свинюшка пай
Через год совсем как я
Будешь ты вполне свинья."
В свое время эти стишки хорошо были известны в литературных и около литературных кругах, их цитировали, даже толком не зная, каким образом и откуда они залетели в память того или иного человека.
Таким образом они воспринимались, как народное творчество.
Кстати сказать, и некоторые другие строчки отца имели хождение по Москве.
Например, следующее двустишие:
"- Как живете, караси?"
"- Ничего себе, мерси."
Часто так же повторялась вызывающая улыбку реплика "Я стою босяком в коридоре!", которая вылетела на улицу из романа "Время. вперед!" и была подхвачена московской публикой.
Закончив очередную работу, отец чувствовал себя опустошенным, становился замкнутым, молчаливым. Из его коротких реплик было ясно, что он боится, что уже никогда больше не сможет сесть за стол и написать ни одной строчки.
Так повторялось всякий раз, лишь только в рукописи ставилась последняя точка.
Однако степень остроты мучительного ощущения безнадежной внутренней опустошенности была разной. Во многом это зависело от внешних обстоятельств, которые бывали довольно суровыми, даже можно сказать ужасными.
Конечно же, подобные обстоятельства не сваливались на голову внезапно, условия их возникновения жизнь готовила тщательно и исподволь, но уже когда все было готово, то - берегись!
Если уж приводить пример такой ситуации, то лучше истории с романом "Святой колодец" и представить невозможно.
Отец приступил к работе на этой вещью в 1962 году и закончил ее через три года, в шестьдесят пятом.
Как обычно он писал с увлечением, целиком погрузившись в работу, ни на что постороннее не отвлекаясь.
Говоря "постороннее", я имею в виду в первую очередь руководство созданным им журнала "Юность", который отец возглавлял в течение пяти лет с момента основания в 1956 году до, кажется, 1960 года.
Именно тогда он вдруг - решительно и бесповоротно - навсегда ушел из редакции.
И как следствие этого шага - появление "Святого колодца", что дало основание читателям, следящим за его творчеством, говорить о "новом" Катаеве.
Ведь дальше последовали не менее успешные книги - "Трава забвения", "Кубик", "Алмазный мой венец", "Волшебный рог Оберона"...
Если забыл написать, то сейчас отмечу, что наряду со многими другими произведениями отца и "Трава забвения" и ранее упоминавшийся роман "Время, вперед!" названы словосочетаниями или строками из стихотворных произведений, в данном случае Пушкина ("Руслана и Людмилы") и Маяковского ("Левый марш").
Дальше можно перечислить все произведения, написанные отцом в течение почти двух с половиной десятилетий, завершающих его жизнь.